Под маской - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
— Ну как сказать… Ее звали Алисия Дэйр; само собой, она была танцовщицей. В те времена ее портрет красовался в каждой газете.
Мерлин затих. Умственное напряжение неожиданно прошло, шум утих. Без сомнения, теперь он был стар, так стар, что было невозможно даже представить, что и он когда-то был молодым; так стар, что мир уже потерял романтический ореол, который ушел навсегда даже с лиц детей и ощущения простых радостей жизни — например, тепла и комфорта. Ему больше уже не хотелось улыбаться или сидеть у окна весенним вечером, прислушиваясь к крикам ребятишек, постепенно засыпая и во сне слыша, как приятели из детства зовут его на улицу играть, пока совсем не стемнело. Он был слишком стар даже для воспоминаний.
Вечером он ужинал вместе с женой и сыном, пользовавшимися им для каких-то своих неясных целей. Оливия сказала:
— Не сиди как мумия. Скажи хоть что-нибудь.
— Пусть лучше молчит, — взмолился Артур. — Только дай волю, он расскажет нам историю, которую мы слышали уже раз сто.
В девять Мерлин очень тихо поднялся наверх. Оказавшись в своей комнате и плотно закрыв дверь, он замер на мгновение. Его немощное тело задрожало. Он понял, каким дураком был всю свою жизнь.
— О, рыжая ведьма!
Но было слишком поздно. Отвергнув слишком много искушений, он разгневал Провидение. И не осталось больше ничего, кроме небес, где он встретит только себе подобных, впустую потративших жизнь.
Лекарь
I
Каждый день около пяти вечера унылая овальная зала отеля «Ритц» преображается от звуков необычной мелодии: сначала раздаются едва слышные звуки погружения в чашку одного кусочка сахара, а за ним и второго, затем слышится слабый звон восседающих на серебряных подносах и грациозно покачивающихся в движении сияющих чайников и молочников. Многим этот янтарный час кажется прекраснее всех остальных. В этот час исчезает слабый и приятный аромат лилий, населяющий «Ритц», и перед вашими глазами начинает разворачиваться поющий и праздничный остаток дня.
Если бы однажды весенним вечером вы обвели взглядом слегка приподнятую подкову балкона, то наверняка заметили бы сидящих за столиком для двоих юную миссис Карр и юную миссис Хэмпл. Та, что в платье, это миссис Хэмпл, и когда я говорю «платье», то имею в виду безупречного покроя одеяние с большими пуговицами и маленьким, почти незаметным, красным шарфиком на плечах — одеяние, которое едва уловимо, но в полном соответствии с замыслом, рожденным в модном ателье на рю де ла Пэ, копировало облачение французских кардиналов. Миссис Карр и миссис Хэмпл было по двадцать три года, и даже враги сходились во мнении, что они обе неплохо устроились. Каждую из них у дверей отеля мог бы ожидать собственный лимузин, но в эти апрельские сумерки они единодушно предпочитали ходить до дома пешком — разумеется, если путь лежал по Парк-авеню.
Луэлла Хэмпл была высока ростом, ее волосы были того самого соломенного цвета, который, по общему — жаль, что неверному — мнению, присущ всем английским девушкам из глубинки. Лицо излучало свет молодости и не требовало никаких дополнительных украшений, однако допотопная мода — шел 1920 год — заставила ее напудрить румяные щеки, раскрасить губы и нарисовать новые брови, что, как и любое ненужное вмешательство, вряд ли можно было счесть успешным. Конечно, это если оценивать с точки зрения 1925 года — в ту пору такая внешность производила совершенно правильный эффект.
— Я уже три года замужем, — говорила она, расплющивая окурок о выжатую половинку лимона. — Завтра ребенку исполнится два года. Надо не забыть купить…
Она вытащила из сумочки маленький золотой карандашик и записала в миниатюрный розовый блокнот: «свечки, погремушки и бумажные колпачки». Закончив писать, она взглянула на миссис Карр и замялась.
— Хочу тебе рассказать кое-что эпатажное!
— Ладно, — с улыбкой ответила миссис Карр.
— Меня раздражает даже мой ребенок! Это звучит ненормально, но знаешь, Ида, — это действительно так! Он вовсе не заполняет всю мою жизнь. Я люблю его всем сердцем, но когда мне приходится проводить с ним весь вечер, я так злюсь, что готова просто вопить от ярости. Уже через пару часов я начинаю молиться, чтобы нянька пришла ну хоть на минутку раньше!
Сделав такое признание, Луэлла вздохнула и внимательно посмотрела на подругу. Она чувствовала себя совершенно нормально. Это была правда. А в правде не может быть ничего плохого.
— Может, это потому, что ты уже не любишь Чарльза? — равнодушно предположила миссис Карр.
— Но я ведь люблю! Не думала, что у тебя создастся такое впечатление после всей моей болтовни, — про себя она решила, что Ида Карр умом не блещет. — Именно то, что я люблю Чарльза, все и усложняет! Вчера я проплакала весь вечер, потому что поняла, что мы медленно, но верно движемся к разводу. Мы все еще вместе только из-за ребенка.
Ида Карр, которая была замужем уже пять лет, посмотрела на нее критически, пытаясь определить, не поза ли все это, — но взгляд Луэллы был серьезен и печален.
— А в чем причина? — осведомилась Ида.
— Их несколько, — нахмурившись, ответила Луэлла. — Первая — это готовка. Я плохая хозяйка, и не имею никакого желания превращаться в хорошую. Я ненавижу покупать продукты, я ненавижу ходить на кухню и проверять, вычищен ли ледник, и я ненавижу притворяться перед слугами, что мне интересно, чем они занимаются, потому что на самом деле я даже слышать не хочу о еде до тех пор, пока она не появится на столе. Понимаешь, я никогда не училась готовить, и поэтому на кухне мне так же интересно, как … ну, я не знаю, в бойлерной! Это просто машина, и я не понимаю, как она работает. Легко сказать: «Запишись на курсы домохозяек», как в журналах пишут — но, Ида, а кто в реальной жизни смог превратиться в «мать семейства», если обстоятельства не заставляли?
— Продолжай, — уклонилась от ответа Ида. — Рассказывай дальше.
— Ну так вот, и в результате в доме царит бардак! Слуги меняются каждую неделю. Если они молодые и неопытные, я не могу их ничему научить, поэтому приходится их увольнять. Если опыт у них есть, то они начинают ненавидеть дом, в котором хозяйка не проявляет повышенного интереса к цене спаржи. Они увольняются — а нам постоянно приходится питаться в ресторанах и кафе.
— Не думаю, что Чарльз в восторге.
— Да просто в бешенстве! И вообще, он ненавидит все, что мне нравится. Он равнодушен
