Хасидские рассказы - Ицхок-Лейбуш Перец
— Ступай домой, милая женщина, все будет по-хорошему,
И у нее было по-хорошему… А именно? Руки у нее не перестали дрожать, — глубокая, ветхая старушка, лет за восемьдесят, а то, может, и больше, — но коза стала совершенно другой, сама в свое время стала приходить к старушке, становилась с приподнятой ногой и так оставалась, пока не отдаст до последней капли молока.
После чуда с козой, кто-то хочет рассказать другую историю; он начинает, но вдруг из противоположного окна раздается голос:
— Еще раз с доброй неделей вас, евреи!
Это голос ребе.
Все бросаются к окошку. И что же? Ребе Нахман стоит, облокотившись на подоконник, охватив голову руками; глаза блестят странным блеском, но радости в них все нет как нет.
— Я кое-что расскажу вам, — начал он, — чтобы вас не поражало…
Хотели ему стул подать, он не позволяет: он хочет стоять; выбежал народ и окружил его. Он стоит у окна, а там, наверху, над ним, поднимается луна, венец над его головой… И стоя так, он рассказал про козла, о сути «откровения».
— Однажды, — начал он, и голос его был пропитан грустью, — жил-был козел.
Козел, как козел… А может, и нет… Никто его не мерил… Никто его не знал.
Ибо любил он одиночество; он никогда не показывался на людях… Был, может быть, первенцем, а может быть, и нет…
Где-то за городом были старые развалины… остатки величия времен стародавних. Поговаривали, и, очевидно, это правда была, что это были развалины старой синагоги или молитвенного дома… Когда-то здесь молились, изучали Тору, и, быть может, когда был разрушен этот храм Божий, кто-нибудь и погиб за веру свою… Дела давно минувших дней… Теперь же на месте этой развалины растет трава… Божья травка; никто ее не сеет, никто ее не жнет.
Вот в этой-то развалине и жил козел, и ел эту травку…
На таких развалинах, как известно, растет особенная трава — средство для ращения рогов… От такой травы они растут быстро, быстро… И еще одним свойством обладает трава эта: рога, которые вырастают, благодаря ей, живые рога: их можно свернуть и спрятать, выпустить и раскрыть.
Когда они свернуты, — ничего! Лежат они спокойно, и никто не знает об их существовании… А выпрямятся они, то, может, — до самого неба.
И козел этот был большой отшельник, щепетильный отшельник: другую траву отвергал, не брал ни одной травинки, только траву развалин… и не со всех развалин…
Он был знатоком трав и выбирал самую лучшую и самую пышную, как по вкусу, так и по аромату… И он был тонким знатоком травы. Вот эта травка, чувствовал он, растет на месте Торы, эта на месте молитв, а та выросла на крови, на еврейской крови, пролитой во святое Имя Его… И такой он главным образом и искал…
И рога его росли и росли… И рога у него были спрятаны, отшельник он был скрытный… Только в полночь, когда все местечко, бывало, спит, а набожные евреи сидят в молитвенных домах и читают полуночную молитву, когда сквозь окна молитвенных домов вырывается стон песни «На реках Вавилонских» и разливается в пространстве между небом и землей, — тогда-то козлом овладевала тоска… И он встает, бывало, на задние ноги, выпрямляет свои рога, вытягивается, насколько возможно, и если при этом еще бывает первая четверть луны, недавно освященной молитвой, то он концами своих рогов зацепляет ее край и спрашивает:
— Что слышно там, освященная луна? Еще не время придти Мессии?
И луна повторяет этот вопрос звездам, а звезды содрогаются и останавливают свой бег. И воцаряется тишина. Тихой становится ночь, песнь ее обрывается…
А там, наверху, перед престолом Предвечного, удивляются, почему это не слышно песни ночи. И посылают проведать, что такое случилось. И посланный приходит с ответом, что луна и звезды остановились и спрашивают, не наступил ли уже час освобождения…
И вздох раздается у престола Предвечного…
А это может иметь свое действие…
* * *
На этом голос ребе Нахмана оборвался…
Он закрывает лицо руками, и видно, как голова и руки дрожат у него, и луна, что там, наверху, остановилась, как венец над его головой, и тоже будто дрожит… И только минуту спустя он поднял голову, показалось его бледное лицо, и со странно дрожащим голосом он продолжал:
— И то, — говорил он, — что он здесь остался, тоже было великой милостью с его стороны…
Другой на его месте, будь у него такие рога, задевал бы луну, подскочил бы… и прямо в небо, живым бы в рай… Ему-то что?
Но он милостив; ему жалко общины; не хочется покинуть ее… От поры до времени бывают голодные годы, община беднеет, женщины продают свои наряды, мужчины — парчу с талесов… Лампады, подсвечники, праздничное и субботнее платье — все уходит к ростовщикам… И становится все хуже и хуже… Детей забирают из хедера; нечем за учение платить… Бьются люди, как рыба об лед, появляются тяжелые болезни, наступает голод, — и тогда он должен придти помочь!
Есть на небе «млечный путь», так астрономы называют белые пятна, разбросанные там и сям по небу… Но это не путь… Никто по нему не ходит и не ездит…
Это — поля, огромные-огромные поля, усеянные драгоценными камнями, алмазами и жемчугом, без меры и без числа — драгоценными камнями для венцов праведникам в раю… Никто их не считает и никто их не мерит, — как песок морской!
Они все растут и растут, эти драгоценные камни, их становится все больше, а праведников — все меньше — пусть себе растут! И поля ширятся все больше и дальше.
И когда чаша скорби переполняется, а Всевышний неумолим, тогда обладатель живых рогов — в тихую полночь, когда все местечко объято сном, и из молитвенных домов доносятся голоса, оплакивающие свое изгнание — отправляется и, став на задние ноги, выпрямляет рога свои, закидывает кончики их в млечный путь, задевает его и, вырвав оттуда драгоценный камень, бросает его
