Загоскин Николаевич - Русские в начале осьмнадцатого столетия
— Знаю, друг сердечный! — прервал Максим Петрович. — Вот кабы моя покойница была жива, так она бы поднесла тебе чарочку, а теперь не осуди, любезный, другой хозяйки у меня в дому нет.
Ольга Дмитриевна поднесла другую чарку Максиму Петровичу, похристосовалась с Лаврентием Никитичем и, пригласив к столу хозяина и гостя, пошла — не прогневайтесь, любезные читательницы, — не впереди них, а вслед за ними в столовую комнату. К концу обеда Рокотов начал говорить о московских новостях.
— Дошел ли до тебя слух, Максим Петрович, — сказал он, — что государя Петра Алексеевича, когда он изволил быть в польском городе Луцке, сильно схватил какой-то недуг?
— Помилуй Господи! А теперь-то что?
— Говорят, совсем оправился, а так было прихватило, что не чаяли ему, нашему батюшке, и в живых остаться.
— Скажи пожалуйста!.. Вот была бы напасть-то! И дома умирать не легко, а умереть в дороге…
— Да это будет когда-нибудь. Разъезжать-то он больно охоч, наш батюшка: сегодня в Архангельске, а там, глядишь, через неделю в Воронеже… В старину этого не бывало: наши православные цари всегда живали дома.
— Так, Лаврентий Никитич, да зато, чай, иногда за глазами-то и Бог весть что делалось. Ведь русский царь в своем государстве что хозяин в дому; а коли хозяин сам за всем не присмотрит, так пеняй на себя. Нет, этим наш батюшка Петр Алексеевич хорош: все хочет видеть своими глазами, все знать доподлинно; и сам не ленится, и других понукает. Нечего сказать — хозяин!.. Эх, если б он, наш кормилец, поменьше любил этих проклятых немцев!..
— Если б!.. Вот то-то и есть, любезный, кабы не тучи на небе, так мы бы солнышко видели… Ну, да что об этом!.. Поговорил бы я с тобою… — промолвил шепотом Лаврентий Никитич, поглядывая на слуг, которые суетились вокруг стола, — поспорил бы… да ушей-то здесь больно много… А знаешь ли ты, друг сердечный, — продолжал Рокотов, — какая была у нас в Москве богопротивная содомщина?.. Как ты думаешь: на первой неделе великого поста, у этого собачьего сына, Гутфеля, была ассамблея с музыкой и со всякими бесовскими потехами! Знаешь, немецкую масленицу справлял.
— Да, уж верно, у него никого из русских не было?
— Вот то-то и дело! Говорят, что были.
— Не может статься…
— И я плохо этому верю, а мне называли… Ну-ка, отгадай, кого?.. Андрея Семеновича Юрлова с женою и с дочерью!
— Ах он старый хрыч… Да что, он перешел, что ль, в немецкую веру?
— Вот изволишь видеть: старик простоват, а мать баловница, видно, хотела свою дочку развеселить. Говорят, она больно тоскует по своему жениху.
— А разве дочка-то их помолвлена?
— Так ты об этом и не слыхал? Давно уж помолвлена. Ну, нечего сказать — убили бобра!
— А что?
— Правду говорят, любезный, что глупость-то подчас хуже воровства! Помолвили они свою дочь за гвардейского офицерика. Детина, говорят, видный собою, а такой ветрогон, что не приведи Господи! На другой день помолвки он поскакал догонять свой полк, который теперь в походе. Ну что б им, кажется, не сказать: «Ты, дескать, батюшка, сходи прежде под турка, а там, как вернешься жив и здоров, так мы об этом и поговорим с тобою». А то, рассуди сам, Максим Петрович: воротится он об одной руке или на деревяшке — тогда-то что?.. Попятиться и взять свое слово назад — дело не честное, да и дочку-то выдать за калеку большой радости нет; ан и выходит: сглуповали так, что и сказать нельзя. И чему обрадовались? Достатка большого нет, и, говорят, мальчишка пребеспутный. Он с первозимья был также в Москве и тогда еще втихомолку сватался за Юрлову, а в то же время, говорят, у Алексея Тихоновича Стрешнева старшую дочь с ума свел, разбойник! Да ты должен его знать, Максим Петрович, он родной племянник приятелю твоему, Даниле Никифоровичу.
— Родной племянник?
— Ну да!.. Как бишь его… дай Бог память… Да! Василий Михайлович Симский.
Ольга Дмитриевна побледнела.
— Оленька, что ты, мой друг? — вскричал Прокудин, вскочив со стула и подходя к племяннице.
— Так, дядюшка, — отвечала дрожащим голосом Ольга Дмитриевна, — голова очень болит.
— На-ка, мой друг, выкушай водицы… Ах, Господи, на тебе лица вовсе нет!
— Ничего… пройдет…
— Пройдет, — повторил Рокотов, вставая.
— Ступай, мой друг, к себе, — сказал Прокудин, — приляг да сосни, если можешь…
— Да, дядюшка… позвольте мне…
— Ступай, мой друг, ступай!..
Ольга Дмитриевна вышла вон из комнаты.
— Ах, Господи, — прошептал Максим Петрович, — как ее вдруг перевернуло!.. Эх, любезный!
— А что? — спросил Рокотов.
— Как можно этак… вдруг… не говоря доброго
слова…
— Нет, доброе-то слово я сказал, посмотри, что будет!.. Да пойдем отсюда.
— Андрюшка, — молвил Максим Петрович, — ступай, проведай барышню — что она?
— Да что ты тревожишься? — продолжал Лаврентий Никитич, когда они вошли в гостиную. — Эка важность!.. Ну, поплачет денек, много другой — вот и все.
— Бедненькая!.. Эх, сестра, сгубила ты мою Ольгу Дмитриевну!
— И, полно, братец!.. Велика беда, что молодой девке приглянулся пригожий детина. Небось, любезный: теперь как она знает, что он помолвлен с другой, так в головке-то у нее бродить перестанет.
— Да что, этот Симский в самом деле женится на Юрловой?
— А почем знать, может быть, я ему и напророчил.
— Так ты солгал, любезный?
— Солгал, Максим Петрович.
— Эх, Лаврентий Никитич, нехорошо!
— А почему ж нехорошо? Да разве ты не знаешь, что ложь бывает иногда во спасение?
— Нет, я этого не знаю
— Вольно ж тебе не знать. Мне сказывали, что это в какой-то духовной книге напечатано.
— Верно, в той же, в которой говорится: «Отруби по локоть ту руку, которая добра себе не желает»?
— Может статься.
— Нет, любезный, таких духовных книг не было и не будет. Не то заповедал нам Господь: он говорит, что всякая ложь есть от дьявола.
— Ах ты, святоша этакий! Ну что за грех солгать ради пользы? Ведь ты не хочешь выдать свою племянницу за этого Симского?
— Не хочу
— Так не лучше ли, чтоб она вовсе о нем не думала9 Что покачиваешь головою? Ну, добро, добро, — коли, по-твоему, это грех, так я беру его на свою душу.
— И что толку-то будет из этого?
— А вот погоди: дай ей денька два наплакаться досыта, а там заговори с нею опять о князе Андрее Юрьевиче, так увидишь, что она тебе ответит.
— Ну что, Андрюшка, — спросил Прокудин у слуги, который вошел в гостиную, — что Ольга Дмитриевна?
— Все слава Богу, батюшка. Нянюшка Федосья говорит, что барышня ни на какую болезнь не жалуется, а только прилегла на постель и втихомолку изволит плакать…
— Ступай!.. Ну, слышишь, Лаврентий Никитич, она плачет…
— Еще бы, и нашему брату в таком деле сгрустнется, а ведь она девица. Да пусть себе поплачет, — ничего, пройдет!
— Пройдет!.. Вестимо дело, все пройдет, да каково-то ей теперь?
— И, любезный! стерпится, слюбится.
— Хорошо, кабы так. Да точно ли ты уверен, что князь Андрей Юрьевич будет добрым мужем?
— Я, Максим Петрович, боюсь только одного, что он вовсе избалует жену. Такие добрые люди, как он, в диковинку.
— Это-то хорошо. По мне, доброта лучше разума, а все бы не мешало, если б он был…
— Так же умен, как твоя Ольга Дмитриевна?
— Ну хоть и не так же…
— Да что ты так за умом-то гонишься?.. Ведь с умным мужем жена не барыня То ли дело, когда он по ее дудочке пляшет
— Нехорошо и это, Лаврентий Никитич
— Вестимо нехорошо, коли жена не умнее мужа, а ведь у твоей Ольги Дмитриевны ума-то на двоих мужей достанет Увидишь, друг сердечный, заживут так, что любо!. Князь Андрей будет во всем ее слушаться, да и она также иногда его послушается. Я уж тебе говорил, что он не простофиля же какой-нибудь; он смотрит только простячкой, а где надобно, так вовсе не глуп. Ну да что об этом говорить! Ко ги дело совсем сладится, так скажешь спасибо, и Ольга-то Дмитриевна не раз мне поклонится; а теперь не худо бы отдохнуть, любезный а там и в путь.
— Как, разве ты у меня не ночуешь?
— Нельзя. Чай, теперь князь Андрей ждет меня не дождется. Я ему скажу, Максим Петрович, что на Фоминой неделе свадьба будет
— И, что ты, Лаврентий Никитич, помилуй!
— Хорошо, хорошо!.. Приезжай ко мне этак депька через три, может статься, мы с тобой поладим
Лаврентий Никитич, отдохнув часа полтора, распрощался с Прокудиным и отправился обратно в свою деревню.
На другой день поутру Ольга Дмитриевна пришла в комнату к своему дяде. Она была гак бледна, так исхудала в одни сутки, что Максим Петрович перепугался.
— Оленька, друг мой! — «"-вскричал он. — Что с тобой?.. Да ты никак в самом деле больна?
— Нет, дядюшка, — отвечала Ольга Дмитриевна, — теперь, славу Богу, мне гораздо лучше.
— Лучше? Да отчего же ты так бледна?
