Кодзиро Сэридзава - Книга о Боге
Я со свойственным мне простодушием воспринял его разрешение как поощрение, ниспосланное мне Богом за то, что я поступил согласно Его желанию и стал писателем.
И вот, в полном соответствии с составленным профессором планом, я выехал во Флоренцию, где по какой-то судьбоносной случайности в музее Микеланджело, перед не очень популярной скульптурной группой рабов, встретился с профессором Безансоном, в результате чего имел счастье прогуляться с ним по берегу реки Арно. А в полдень 18 октября я вместе с женой и дочерью отплыл из Марселя на пароходе «Леблан».
Я долго стоял на палубе, провожая взглядом удалявшуюся Францию, и печально думал: вот и пришла пора расставаться с цивилизацией. К тому же у меня щемило сердце при мысли о том, что для троих моих друзей, по-прежнему живущих в «милой Франции — Douce France», я теперь все равно что мертвец. И, обращаясь к ним, я воскликнул про себя: «Жак, Морис, Жан! Я обязательно стану писателем. Мы непременно встретимся спустя полвека, хотя бы для того, чтобы убедиться, что все мы живы. И ты откроешь мне тайну своего Великого Бога, Жак».
Какими словами выразить тот восторг, который я ощутил, когда утром на тридцать четвертый день пути мы вошли в порт Кобе и я благополучно ступил на японскую землю! Однако в следующий же миг моя радость сменилась глубокой печалью. Жизнь на борту парохода «Леблан» была продолжением жизни во Франции, но, едва выйдя на берег, мы, естественно, оказались лицом к лицу с японской действительностью, которую как нельзя лучше символизировал представший нашим взорам унылый хмурый пейзаж Кобе: в утро нашего возвращения погода была пасмурной, над городом низко нависали темные тучи.
В порту нас встретили родители жены, секретарь фирмы и еще несколько человек. Обнаружив, что я, которого все считали тяжело больным, выгляжу едва ли не лучше, чем в день отплытия, они — это ясно отразилось на их лицах — были донельзя обрадованы и стали, оживленно переговариваясь, осматривать пароход. Вечером того же дня мы уехали в Нагою, где на вокзале нас встретили служащие фирмы, желавшие таким образом продемонстрировать свою преданность моему тестю. В особняке в Оцу собрались многочисленные родственники, знакомые, сослуживцы, в нескольких комнатах до глубокой ночи продолжалось пиршество в честь моего полного исцеления, иначе говоря — в честь триумфальной победы над смертью.
На следующий день я в сопровождении секретаря тестя отправился в Медицинский университет города Нагои, где меня осмотрел известный профессор А. Ознакомившись с письменными заключениями профессора С. из Лезена и профессора Д. из Отвиля, А. внимательно осмотрел меня и пришел в восторг.
— Удивительно, насколько бережно относятся эти французские светила к человеческой жизни, — заявил он, — в Японии вас бы сочли совершенно здоровым, а они предписывают вам еще в течение десяти лет не забывать о «природном лечении».
Очевидно, мнение профессора А. каким-то образом дошло по моего тестя, во всяком случае на следующее утро, по дороге из дома любовницы на фирму, он зашел к нам и, едва закрыв за собой дверь, стал громко звать меня. Столь раннее появление тестя было, очевидно, делом необычным, во всяком случае теща, а вслед за ней и все домочадцы выскочили из своих комнат. Как только тесть увидел меня, он сказал:
— Нам надо обсудить твое будущее. Похоже, ты человек на редкость везучий.
Он попросил меня пройти в кабинет и пригласил туда жену с тещей.
Мой тесть, закончив в 1896 году Императорский университет, тут же открыл адвокатскую практику в Нагое, и до сих пор в европейской комнате его дома, которую называли обычно прихожей, было что-то вроде конторы, там трудились два юриста и один письмоводитель. Тесть был президентом железнодорожной нагойской компании, это было его главным делом, но одновременно он возглавлял и электрическую компанию района Нагоя, то есть играл довольно значительную роль в местной экономике. К тому же в том году по настоянию премьер-министра Хамагути, который был его близким другом еще с лицейских времен, он выставил свою кандидатуру на выборах в парламент от двух округов префектуры Аити и, победив, стал еще и депутатом.
Тесть выдвинул несколько вариантов моего будущего устройства. Во-первых, поскольку у меня было юридическое образование, я мог бы остаться жить в его доме и стать начальником конторы, тогда он передал бы мне все дела, связанные с консультациями по юридическим вопросам крупных фирм Нагои, что не было бы для меня излишне обременительным. В этом случае в будущем я смог бы помогать ему в его работе. Второй вариант — я уезжаю в Токио и либо восстанавливаюсь в своей прежней должности чиновника государственного учреждения, либо устраиваюсь преподавателем в университет, ведь не зря же я получил научную степень. И в том и в другом случае следует посоветоваться с начальником департамента Министерства сельского хозяйства господином Исигуро, который как-то при их встрече дал понять, что готов поручиться за меня. Если я решу жить в Токио, то смогу на первое время поселиться в доме, который тесть снимает в Верхнем Отиаи, с тем чтобы потом переехать в Восточное Накано, где тесть купил землю и где теперь строится новый дом, который будет готов к концу года.
Я слушал разглагольствования тестя, и мне очень хотелось сказать ему, что я собираюсь стать писателем, но, глядя на довольные лица жены и тещи, я не смог вымолвить ни слова. Еще по дороге из Кобе в Нагою на вокзале я купил журнал «Кайдзо» и, обнаружив в нем объявление о конкурсе на лучшее прозаическое произведение, решил попытать счастья. Срок сдачи рукописей истекал через десять дней. Я пытался писать в доме тестя, но обстановка не очень к тому располагала. Я был уверен, что работа пошла бы куда успешнее, окажись я в доме моего названого отца в Токио, поэтому я ответил тогда тестю так:
— Я предпочел бы сначала посоветоваться со своим токийским отцом и только после этого принять окончательное решение. Он ведь тоже ждет меня, и мне хотелось бы выехать в Токио как можно быстрее, хоть прямо завтра.
— Да, мы ведь с ним старинные приятели, только рассорились из-за какой-то ерунды, просто нашла коса на камень. Я сейчас позвоню ему с фирмы и помирюсь с ним, а потом закажу тебе билет на завтра или послезавтра. Представляю, как он обрадуется и как удивится, увидев тебя в полном здравии.
После того как тесть, сев в ожидавшую его машину, уехал на фирму, довольные жена и теща принялись с жаром уговаривать меня принять его предложение и взять на себя адвокатскую практику, с тем чтобы впоследствии унаследовать этот особняк.
В тот же день часа в четыре позвонил тесть и, сообщив, что купил мне билет на завтрашний десятичасовой экспресс и завезет его вместе с посадочным талоном утром перед работой, распорядился, чтобы я позаботился о гостинцах.
На следующее утро, еще не было и восьми, появился тесть, и в доме поднялся настоящий переполох. Присев за стол, за которым я пил кофе с бутербродами, он попросил и ему принести то же самое — интересно ведь попробовать столь необычную еду — и осведомился, подготовил ли я гостинцы. Я засмеялся, заявив, что лучшим гостинцем для отца будет мое возвращение живым и здоровым. Спросив, чокаются ли кофе, он поднял чашку, и этот жест, свидетельствующий о его доброте, растрогал меня. Он сказал, что пошлет со мной секретаря, но когда пришло время отправляться, решил ехать сам и, усадив нас с секретарем в машину, довез до самого вокзала, после чего уехал на фирму, крикнув на прощанье, что И. встретит меня на станции Нумадзу…
В тот миг, когда из окна вагона я увидел покрытую снегом вершину Фудзи, меня охватило молитвенное настроение. Эта гора столько раз появлялась перед моим мысленным взором, когда я лежал на своем балкончике в санатории, столько раз безмолвно подбадривала меня! Стоя у окна вагона, я мысленно обратился к ней: «Спасибо, ведь это благодаря тебе я вернулся здоровым».
Когда поезд подошел к Нумадзу, я увидел на платформе своего токийского отца. Помахав ему рукой, я пошел к выходу, чтобы встретить его, но он, опередив меня, вошел в вагон, положил руки мне на плечи, прижал меня к груди и сказал:
— Ну вот, наконец ты и дома.
— Прости, что доставил тебе столько забот, отец, я так по тебе соскучился… — пробормотал я, с трудом сдерживая слезы, и усадил его рядом с собой.
Отец положил руку мне на колено и долго сидел молча, я тоже молчал, волнение, охватившее меня, не находило выхода в словах. С того самого момента, как поезд отошел от Нагои, я все время размышлял над тем, о чем стану писать для конкурса, в поисках темы перебирал в памяти разные истории, записанные в Лезене, и теперь, сидя рядом с отцом и чувствуя тепло его руки, вдруг почему-то вспомнил о той истории, которую назвал «Буржуа». Слева в окне виднелась окруженная обширной равниной вершина Фудзи, мне показалось это хорошим знаком, и я наконец прервал молчание:
