Фрэнсис Фицджеральд - Последний магнат
Потом они лежали молча, и он наполнился вдруг такой любовью, нежностью к ней, обнял так крепко, что треснуло платье по шву. Слабый этот звук заставил их очнуться.
– Вставай, – ласково сказал он, беря ее за руки.
– Нет еще. Я думаю.
Она лежала в темноте, и, забыв благоразумие, думала о том, какой у них получится неугомонный, умненький ребенок. Но затем протянула руки, он поднял ее… Когда она вернулась, в комнате уже горела электрическая лампочка.
– Освещение одноламповое, – сказал Стар. – Выключить?
– Нет. Пусть – хорошо. Я хочу тебя видеть.
Они сели на широкий подоконник – друг против друга, соприкасаясь подошвами.
– Ты словно далеко, – сказала она.
– И ты тоже.
– А тебя не удивляет?
– Что?
– Что нас снова двое. Ведь грезится, верится, что слились в одно, а очнешься – по-прежнему двое.
– Ты мне страшно близка.
– Ты мне – тоже.
– Спасибо.
– Тебе спасибо.
Оба засмеялись.
– Ты этого хотел – на балу вчера?
– Неосознанно – да.
– Когда же это у нас решилось? – сказала она, размышляя вслух. – Сначала кажется не нужно, незачем, а потом наступает минута, и чувствуешь – ничто на свете уже не властно остановить.
Это прозвучало многоопытно, однако пришлось ему до удивления по душе, под настроение. Он страстно желал вернуть прошлое – вернуть, но не повторить, – и такой она ему еще сильнее нравилась.
– Во мне есть черты шлюхи, – сказала она, угадав его мысли. – Черты Эдны. Наверно, этим и была мне Эдна неприятна.
– Какая Эдна?
– Которую ты спутал со мной. Звонил которой. Она жила через дорогу, а сейчас переехала в Санта-Барбару.
– А разве она шлюха?
– Профессиональная. Она из этой американской вашей «обслуги по вызову».
– Вот как?
– Будь Эдна англичанкой, я бы разгадала ее сразу. А так мне казалось, обычная здешняя девушка. Она мне только на прощанье открылась.
Кэтлин зябко вздрогнула, и он встал, накинул плащ ей на плечи. Открыл стенной шкаф, оттуда вывалилась груда подушек и пляжный матрац. Нашлась и коробка свечей, он зажег их во всех углах комнаты, а вместо лампы включил электрокамин.
– Почему же она меня боялась? – спросил он неожиданно.
– Потому что ты голливудец. У нее или у подруги ее случилось что-то мерзкое с одним киношником. К тому же она, по-моему, до крайности глупа.
– А как вы с ней познакомились?
– Она зашла по-соседски. Возможно, сочла, что мы с ней сестры по профессии. Она была очень мила. Все упрашивала звать ее попросту Эдной, и мы стали на «ты», подружились.
Кэтлин привстала – он устлал подоконник подушками.
– Дай помогу. Не хочу быть тунеядкой.
– Ну вот еще. – Он обнял ее. – Сиди тихо. Согрейся.
Посидели без слов.
– Я знаю, чем я тебя сразу привлекла. Эдна мне сказала.
– Что сказала?
– Что я похожа – на Минну Дэвис. Мне и другие говорили.
Он поглядел, отклонившись назад, и кивнул.
– Сходство здесь. – Она надавила пальцами себе на скулы, слегка меняя очертания щек. – Здесь и здесь.
– Да, – сказал Стар. – Меня ошеломило твое сходство с нею – не с экранной, а с живой.
Кэтлин встала, точно уходя от этой темы, точно боясь ее.
– Я уже согрелась, – сказала она. Подошла к шкафу, заглянула в глубину его и вернулась в передничке со звездчатым снежным узором на ткани. Оглядела комнату критически.
– Конечно, мы только что вселились, – сказала она, – и здесь еще по-нежилому гулко.
Отворила на веранду дверь, взяла оттуда два плетеных стула, смахнула с них дождевые капли. Он следил за ней взглядом, все еще побаиваясь, что откроются какие-то изъяны и чары рассеются. Оценивая женщин в пробных кадрах, он не раз видел, как прекрасная статуя начинала двигаться на убогих кукольных шарнирах и с каждой секундой таяла красота. Но движения Кэтлин были упруги и уверенны, а хрупкость была как и следовало – лишь кажущейся.
– Дождя уже нет, – сказала она. – В день моего приезда лило страшно и шумело так – точно лошади ржали.
– Полюбится тебе и шум ливня, – сказал он со смехом, – раз уж ты теперь калифорнийка. Ты ведь не уезжаешь? Сейчас-то можешь рассказать о себе? Что за тайны такие?
– Нет, потом, – покачала она головой. – Не стоит и рассказывать.
– Тогда иди ко мне.
Она подошла и стала рядом, и он прижался щекой к прохладной ткани передника.
– Ты усталый, – сказала она, ероша ему волосы.
– Любить я не устал.
– Я не о том, – поправилась она поспешно. – Я хочу лишь сказать, что от вечной работы можно заболеть.
– Не будь заботливой мамашей, – сказал он.
«Будь шлюхой», – добавил он мысленно. Ему хотелось разбить строй своей жизни. Если уж осталось жить недолго, как предупредили оба врача, то хотелось на время перестать быть Старом, одаряющим других, и кинуться вдогонку за любовью, подобно простым безымянным парням на вечерних улицах.
– Ты мой передник снял, – кротко сказала Кэтлин.
– Да.
– А если проедут берегом, увидят? Давай потушим свечи.
– Нет, не туши.
Потом она улыбнулась ему, полуоткинувшись на белую подушку.
– Я себя чувствую Венерой на створке раковины.
– На створке?
– А ты взгляни – ну чем не Боттичелли?
– Не знаю, – сказал он с улыбкой. – Но верю тебе.
Она зевнула.
– Мне так хорошо. И я люблю тебя.
– Ты очень знающая, верно?
– То есть?
– В твоих словах видна образованность. И во всем тоне.
Она подумала, сказала:
– Нет, не слишком-то. Высшего образования у меня нет. Но человек, о котором я говорила, был всезнайкой и горел желанием развить меня. Писал мне целые учебные программы, заставлял посещать курсы при Сорбоннском университете, ходить по музеям. Я кое-чего нахваталась.
– А кто он был?
– Художник в некотором роде. И злюка. Помимо всего прочего. Хотел, чтобы, я проштудировала Шпенглера – остальное все было на это направлено. История, философия, теория музыки – все было лишь подготовкой к Шпенглеру. Но я сбежала прежде, чем мы добрались до Шпенглера. По-моему, он под конец и не отпускал-то меня в основном из-за Шпенглера.
– А кто такой Шпенглер?
– Говорю же, что мы до него не дошли, – рассмеялась Кэтлин. – А сейчас я очень терпеливо забываю все усвоенное, потому что вряд ли встречу в жизни другого такого ментора.
– Ну зачем же забывать, – возразил укоризненно Стар. Он питал к науке большое уважение – отзвук векового еврейского почтения к синагогальной мудрости. – Забывать не следует.
– Ученье было мне просто заменой детей.
– А потом и детям передашь, – сказал Стар.
– Сумею ли?
– Безусловно, сумеешь. Они усвоят и вырастут знающими. А мне, чуть что, приходится выспрашивать у пьяниц-сценаристов. Знания надо беречь.
– Ладно, – сказала она, вставая. – Передам их своим детям. Но это ведь без конца – чем больше узнаешь, тем больше остается непознанного. Чем дальше в лес… Мой ментор мог бы стать кем угодно, не будь он трусом и глупцом.
– Но ты его любила.
– О да – всем сердцем. – Заслонив глаза ладонью, она поглядела в окно. – Там светло. Пойдем на берег.
Он вскочил, воскликнул:
– Да ведь сегодня вечер леурестеса!
– Что-что?
– Сегодня, сейчас. Об этом во всех газетах есть. – Он выбежал к машине, щелкнул дверцей и вернулся с газетой в руках, – Начнется в десять шестнадцать. Через пять минут.
– Что начнется – затмение?
– Нет, приплывет очень пунктуальная рыбешка. Разуйся, и бежим скорей.
Вечер был светлый, синий. Отлив кончился, и серебряные рыбьи косяки, колышась на глубине, ждали своего нерестового срока – 10. 16. Срок наступил, и через секунду-две рыба вместе с приливом хлынула к берегу и заблестела, затрепыхалась на песке; Стар и Кэтлин босиком брели в ее гуще. Берегом, навстречу им, шел негр с двумя ведрами, он проворно собирал туда леурестесов, точно падалицу. А рыба шла на приступ стайками и стаями, взводами и ротами – упорно, жертвенно и гордо, – обтекая босые людские ножищи потоком, струившимся еще задолго до того, как сэр Франсис Дрейк прикрепил здесь медную дощечку к береговой скале.
– Эх, еще бы ведро мне, – сказал негр, переводя дух.
– Далековато вам пришлось из города ехать за рыбой, – сказал Стар.
– Я раньше в Малибу ездил, но голливудцы не любят пускать на свои пляжи.
Накатила новая волна, отогнала людей и тут же ушла, усеяв песок новым серебром.
– А есть ли вам расчет ездить сюда? – спросил Стар.
– Да я не из расчета езжу. Я читаю здесь на приволье Эмерсона. Вам его приходилось читать?
– Я читала, – сказала Кэтлин. – Некоторые вещи.
– Он у меня тут за пазухой. Я захватил с собой и кой-какую литературу розенкрейцеров, но мне их книжки надоели.
Ветер посвежел, прибой усилился; они шли у его пенящейся кромки.
– Вы кто по профессии? – спросил негр у Стара.
– Я в киноделе занят.
– А-а. – Негр помолчал, затем сказал: – Я не хожу в кино.
– А почему? – резковато спросил Стар.
