Маргарет Митчелл - Унесенные ветром
А теперь, моя дорогая, я должна написать тебе о том, что дошло до наших ушей, — мы с Евлалией сначала и верить этому не хотели. Мы, конечно, слышали, что ты порою трудишься в лавке, которую оставил тебе мистер Кеннеди. Эти слухи доходили до нас, но мы их отрицали. Мы понимали, что в те первые страшные дни после конца войны это было, возможно, необходимо — такие уж были тогда условия жизни. Но сейчас ведь в этом нет никакой необходимости, поскольку, как мне известно, капитан Батлер более чем обеспечен и, кроме того, вполне способен управлять вместо тебя любым делом и любой собственностью. Нам просто необходимо было знать, насколько справедливы эти слухи, и мы вынуждены были задать капитану Батлеру некоторые вопросы, хотя это и было для нас крайне неприятно.
Он нехотя сообщил нам, что ты каждое утро проводишь в лавке и никому не позволяешь вести за тебя бухгалтерию. Он признался также, что у тебя есть лесопилка или лесопилки (мы не стали уточнять, будучи крайне расстроены этими сведениями, совсем для нас новыми), что побуждает тебя разъезжать одной или в обществе какого-то бродяги, который, по словам капитана Батлера, — просто убийца. Мы видели, как это переворачивает ему душу, и решили, что он самый снисходительный — даже слишком снисходительный — муж. Скарлетт, это надо прекратить. Твоей матушки уже нет на свете, чтобы сказать тебе это, и вместо нее обязана тебе сказать это я. Подумай только, каково будет твоим детям, когда они вырастут и узнают, что ты занималась торговлей! Как им будет горько, когда они узнают, что тебя могли оскорблять грубые люди и что своими разъездами по лесопилкам ты давала повод для неуважительных разговоров и сплетен. Такое неженское поведение…»
Скарлетт ругнулась и, не дочитав письма, отшвырнула его. Она так и видела тетю Полин и тетю Евлалию, которые сидят в своем ветхом домишке на Бэттери и осуждают ее, а ведь сами еле сводят концы с концами и умерли бы с голоду, если бы она, Скарлетт, не помогала им каждый месяц. Неженское поведение? Да если бы она, черт побери, не занималась неженскими делами, у тети Полин и тети Евлалии не было бы сейчас, наверное, крыши над головой. Черт бы побрал этого Ретта — зачем он рассказал им про лавку, про бухгалтерию и про лесопилки! Рассказал, значит, нехотя, да? Она-то знала, с каким удовольствием он изображал из себя перед старухами этакого серьезного, заботливого, очаровательного человека, преданного мужа и отца. А самому доставляло несказанное наслаждение расписывать им ее занятия в лавке, на лесопилках и в салуне. Не человек, а дьявол. И почему только он так любит делать людям гадости?
Однако злость Скарлетт очень скоро сменилась апатией. За последнее время из ее жизни исчезло многое, придававшее ей остроту. Вот если бы вновь познать былое волнение и радость от присутствия Эшли… вот если бы Ретт вернулся домой и смешил бы ее, как прежде.
Они вернулись домой без предупреждения. Об их возвращении оповестил лишь стук сундуков, сбрасываемых на пол в холле, да голосок Бонни, крикнувшей: «Мама!»
Скарлетт выскочила из своей комнаты наверху и увидела дочурку, пытавшуюся забраться по ступенькам, высоко поднимая свои коротенькие, толстенькие ножки. К груди она прижимала полосатого котенка.
— Бабушка мне дала, — возбужденно объявила Бонни, поднимая котенка за шкирку.
Скарлетт подхватила ее на руки и принялась целовать, благодаря бога за то, что присутствие девочки избавляет ее от встречи с Реттом наедине. Глядя поверх головки Бонни, она увидела, как он внизу, в холле, расплачивался с извозчиком. Он посмотрел вверх, увидел ее и, широким взмахом руки сняв панаму, склонился в поклоне. Встретившись с ним взглядом, она почувствовала, как у нее подпрыгнуло сердце. Каков бы он ни был, что бы он ни сделал, но он дома, и она была рада.
— А где Мамушка? — спросила Бонни, завертевшись на руках у Скарлетт, и та нехотя опустила ребенка на пол.
Да, ей будет куда труднее, чем она предполагала, достаточно небрежно поздороваться с Реттом. А уж как сказать ему о ребенке, которого она ждет!.. Она смотрела на его лицо, пока он поднимался по ступенькам, — смуглое беспечное лицо, такое непроницаемое, такое замкнутое. Нет, сейчас она ничего ему не скажет. Не может сказать. И однако же о такого рода событии должен прежде всего знать муж — муж, который обрадуется, услышав. Но она не была уверена, что он обрадуется.
Она стояла на площадке лестницы, прислонившись к перилам, и думала, поцелует он ее или нет. Он не поцеловал. Он сказал лишь:
— Что-то вы побледнели, миссис Батлер. Что, румян в продаже нет?
И ни слова о том, что он скучал по ней — пусть даже этого на самом деле не было. По крайней мере мог бы поцеловать ее при Мамушке, которая, присев в реверансе, уже уводила Бонни в детскую. Ретт стоял рядом со Скарлетт на площадке и небрежно оглядывал ее.
— Уж не потому ли вы так плохо выглядите, что тосковали по мне? — спросил он, и, хотя губы его улыбались, в глазах не было улыбки.
Так вот, значит, как он намерен себя с ней держать. Столь же отвратительно, как всегда. Внезапно ребенок, которого она носила под сердцем, из счастливого дара судьбы превратился в тошнотворное бремя, а этот человек, стоявший так небрежно, держа широкополую панаму у бедра, — в ее злейшего врага, причину всех зол. И потому в глазах ее появилось ожесточение — ожесточение, которого он не мог не заметить, и улыбка сбежала с его лица.
— Если я бледная, то по вашей вине, а вовсе не потому, что скучала по вас, хоть вы и воображаете, что это так. На самом же деле… — О, она собиралась сообщить ему об этом совсем иначе, но слова сами сорвались с языка, и она бросила ему, не задумываясь над тем, что их могут услышать слуги: — Дело в том, что у меня будет ребенок!
Он судорожно глотнул, и глаза его быстро скользнули по ее фигуре. Он шагнул было к ней, словно хотел дотронуться до ее плеча, но она увернулась, и в глазах ее было столько ненависти, что лицо его стало жестким.
— Вот как! — холодно произнес он. — Кто же счастливый отец? Эшли?
Она вцепилась в балясину перил так крепко, что уши вырезанного на них льва до боли врезались ей в ладонь. Даже она, которая так хорошо знала его, не ожидала такого оскорбления. Конечно, это шутка, но шутка слишком чудовищная, чтобы с нею мириться. Ей хотелось выцарапать ему ногтями глаза, чтобы не видеть в них этого непонятного сияния.
— Да будьте вы прокляты! — сказала она голосом, дрожавшим от ярости. — Вы… вы же знаете, что это ваш ребенок. И мне он не нужен, как и вам. Ни одна… ни одна женщина не захочет иметь ребенка от такой скотины. Хоть бы… о господи, хоть бы это был чей угодно ребенок, только не ваш!
Она увидела, как вдруг изменилось его смуглое лицо — задергалось от гнева или от чего-то еще, словно его ужалили.
«Вот! — подумала она со жгучим злорадством. — Вот! Наконец-то я причинила ему боль!»
Но лицо Ретта уже снова приняло обычное непроницаемое выражение, он пригладил усики с одной стороны.
— Не огорчайтесь, — сказал он и, повернувшись, пошел дальше, — может, у вас еще будет выкидыш.
Все закружилось вокруг нее: она подумала о том, сколько еще предстоит вынести до родов — изнурительная тошнота, уныло тянущееся время, разбухающий живот, долгие часы боли. Ни один мужчина обо всем этом понятия не имеет. И он еще смеет шутить! Да она сейчас расцарапает его. Только вид крови на его смуглом лице способен утишить боль в ее сердце. Она стремительно подскочила к нему точно кошка, но он, вздрогнув от неожиданности, отступил и поднял руку, чтобы удержать ее. Остановившись на краю верхней, недавно натертой ступеньки, она размахнулась, чтобы ударить его, но, наткнувшись на его вытянутую руку, потеряла равновесие. В отчаянном порыве она попыталась было уцепиться за балясину, но не сумела. И полетела по лестнице вниз головой, чувствуя, как у нее внутри все разрывается от боли. Ослепленная болью, она уже и не пыталась за что-то схватиться и прокатилась так на спине до конца лестницы.
Впервые в жизни Скарлетт лежала в постели больная — если не считать тех случаев, когда она рожала, но это было не в счет. Тогда она не чувствовала себя одинокой и ей не было страшно — сейчас же она лежала слабая, растерянная, измученная болью. Она знала, что серьезно больна — куда серьезнее, чем ей говорили, — и смутно сознавала, что может умереть. Сломанное ребро отзывалось болью при каждом вздохе, ушибленные лицо и голова болели, и все тело находилось во власти демонов, которые терзали ее горячими щипцами и резали тупыми ножами и лишь ненадолго оставляли в покое, настолько обессиленную, что она не успевала прийти в себя, как они возвращались. Нет, роды были совсем не похожи на это. Через два часа после рождения Уэйда, и Эллы, и Бонни она уже уплетала за обе щеки, а сейчас даже мысль о чем-либо, кроме холодной воды, вызывала у нее тошноту.
