Маргарет Митчелл - Унесенные ветром
– Но… – Скарлетт запнулась и умолкла.
Ретт покинул город час тому назад с Бонни и Присей, и к позору и злости Скарлетт прибавилось отчаяние. А сейчас, когда Мелани стала ее защищать, тогда как сама она, Скарлетт, чувствовала себя глубоко виноватой, – этого она и вовсе не в состоянии была вынести. Если бы Мелани поверила Индии и Арчи, оскорбила бы ее на празднике или хотя бы холодно приняла, она могла бы еще высоко держать голову и обороняться всеми видами оружия, какие имелись в ее распоряжении. Но при воспоминании о том, как Мелани, стоя рядом с нею словно тонкий сверкающий клинок, помогла предотвратить ее падение в глазах общества, с каким достоинством, с каким вызовом смотрела она на всех, – Скарлетт понимала, что если быть честной, надо во всем признаться. Да, выплеснуть из себя все, начиная с тех далеких дней на освещенном солнцем крыльце Тары.
К такому шагу Скарлетт побуждала совесть, которая хоть и долго молчала, но все еще способна была поднять голос, – совесть истинно верующей католички. «Покайся в грехах своих и понеси наказание за них в горе и смирении». Эллин сотни раз повторяла ей это, и сейчас, в критическую минуту, религиозное воспитание Эллин дало себя знать. Она покается – да, покается во всем, в каждом взгляде, в каждом слове, в тех немногих ласках, которые были между ними, и тогда господь, возможно, облегчит ее муки и даст ей покой. А наказанием ей послужит изменившееся лицо Мелани, на котором вместо любви и доверия появятся ужас и отвращение. О, какое это будет тяжкое наказание, с болью подумала Скарлетт, до конца жизни помнить лицо Мелани, знать, что Мелани известно, какая она мелкая, низкая, двуличная и неверная, какая лгунья.
Когда-то мысль о том, чтобы швырнуть правду в лицо Мелани и увидеть, как рухнет рай, в котором живет эта дурочка, опьяняла Скарлетт, представлялась ей игрой, которая стоит свеч. Но сейчас, за один вечер, все изменилось, и ей меньше всего хотелось так поступить. Почему – она и сама не знала. Слишком много противоречивых мыслей теснилось в ее мозгу. И она не могла разобраться в них. Понимала лишь, что страстно хочет, чтобы Мелани сохранила о ней высокое мнение, так же как когда-то страстно хотела, чтобы мама считала ее скромной, доброй, чистой. Понимала, что ей глубоко безразлично мнение всего света, безразлично, что думает о ней Эшли или Ретт, а вот Мелани должна думать о ней так же, как думала всегда.
Скарлетт боялась сказать Мелани правду, но сейчас в ней заговорил инстинкт честности, который редко давал о себе знать, – инстинкт, не позволявший рядиться в сотканную из лжи одежду перед женщиной, которая встала на ее защиту. И она помчалась к Мелани, как только Ретт с Бонни покинули дом.
Но при первых же словах, которые она, заикаясь, произнесла: «Мелли, я должна все объяснить насчет того дня…», Мелани повелительно остановила ее. И Скарлетт, со стыдом глядя в темные, сверкающие любовью и возмущением глаза, почувствовала, как у нее захолонуло сердце, ибо поняла, что никогда не узнает мира и покоя, следующих за признанием. Мелани раз и навсегда отрезала ей этот путь своими словам. Скарлетт же, не слишком часто мыслившая по-взрослому, понимала, что лишь чистый эгоизм побуждает ее излить то, что так мучило ее. Это избавило бы ее от тягостного бремени и переложило бы его на невинное и доверчивое существо. Но она была в долгу перед Мелани за заступничество и оплатить этот долг могла лишь своим молчанием. А как жестоко расплатилась бы она с Мелани, если бы сломала ей жизнь, сообщив, что муж был ей неверен и любимая подруга принимала участие в измене!
«Не могу я ей этого сказать, – с огорчением подумала Скарлетт. – Никогда не смогу, даже если совесть убьет меня». Ей почему-то вспомнились слова пьяного Ретта: «…Не может она поверить в отсутствие благородства у тех, кого любит… Так что придется вам нести и этот крест».
Да, этот крест она будет нести до самой смерти – будет молча терпеть свою муку, никому не скажет о том, как больно колет ее власяница стыда при каждом нежном взгляде и жесте Мелани, будет вечно подавлять в себе желание крикнуть: «Не будь такой доброй! Не сражайся за меня! Я этого недостойна!»
«Если бы ты не была такой дурочкой, такой милой, доверчивой, простодушной дурочкой, мне было бы легче, – в отчаянии думала она. – В своей жизни я несла не один тяжкий груз, но этот будет самым тяжким и неприятным из всех, какие когда-либо выпадали мне на долю».
Мелани сидела напротив нее в низком кресле, поставив ноги на высокий пуфик, так что колени у нее торчали, как у ребенка, – она бы никогда не приняла такой позы, если бы не забылась во гневе. В руке она держала кружевное плетение и так стремительно двигала блестящей иглой, словно это была рапира, которой она дралась на дуэли.
Будь Скарлетт в таком гневе, она бы топала ногами и орала, как некогда Джералд, громко призывая бога в свидетели проклятого двоедушия и подлости человеческой и клянясь так отомстить, что кровь будет стынуть в жилах. А у Мелани лишь стремительное мельканье иглы да сдвинутые на переносице тонкие брови указывали на то, что она вся кипит. Голос же ее звучал спокойно – вот только она отрывистее обычного произносила слова. Энергичная манера выражаться была чужда Мелани, которая вообще редко высказывала мнение вслух, а тем более никогда не злобствовала. Только тут Скарлетт поняла, что Уилксы и Гамильтоны способны распаляться не меньше, а даже сильнее, чем О'Хара.
– Мне и так уже надоело слушать, как люди критикуют тебя, дорогая, – сказала Мелани, – а эта капля переполнила чашу, и я намерена кое-что предпринять. А ведь все потому, что люди завидуют тебе из-за твоего ума и успеха. Ты сумела преуспеть там, где даже многие мужчины потерпели крах. Только не обижайся на меня, дорогая. Я ведь вовсе не хочу сказать, что ты в чем-то перестала быть женщиной или утратила женскую прелесть, хотя многие это утверждают. Ничего подобного. Просто люди не понимают тебя и к тому же не выносят умных женщин. Однако то, что ты – умная и так преуспела в делах, не дает людям права говорить, будто вы с Эшли… Силы небесные!
Она произнесла это так пылко, что в устах мужчины это звучало бы как богохульство. Скарлетт смотрела на нее во все глаза, напуганная столь неожиданным взрывом.
– И еще являются ко мне со своей грязной ложью – и Арчи, и Индия, и миссис Элсинг! Да как они посмели? Миссис Элсинг, конечно, тут не было! У нее действительно не хватило мужества. Но – она всегда ненавидела тебя, дорогая, потому что ты пользовалась большим успехом, чем Фэнни. И потом она так взбесилась, когда ты отстранила Хью от управления лесопилкой. Но ты была абсолютно права. Он совершенно никчемный, неповоротливый, ни на что не годный человек! – Так Мелани одной фразой расправилась с товарищем детских игр и ухажером дней юности. – А вот за Арчи я виню себя. Не следовало мне давать этому старому негодяю приют. Все мне об этом говорили, но я не слушала. Ему, видите ли, не нравится, дорогая, что ты пользуешься трудом каторжников, но кто он такой, «чтобы критиковать тебя? Убийца – да к тому же убил-то он женщину! И после всего, что я для него сделала, он является ко мне и говорит… Да я бы нисколько не пожалела, если бы Эшли пристрелил его. Ну, словом, я его выпроводила с такой отповедью, что уж можешь мне поверить! И он уехал из города.
Что же до Индии, этого подлого существа! Дорогая моя, я, конечно, сразу заметила, как только увидела вас вместе, что она завидует тебе и ненавидит, потому что ты красивее ее и у тебя столько поклонников. А особенно она возненавидела тебя из-за Стюарта Тарлтона. Она ведь так сокрушалась по Стюарту… Словом, неприятно говорить такое о своей золовке, но мне кажется, у нее помутилось в голове, потому что она все время только о Стюарте и думает! Другого объяснения ее поступкам я не нахожу… Я сказала ей, чтобы она никогда больше не смела переступать порог этого дома, и если я услышу, что она хотя бы шепотом намекнет на подобную гнусность, я… я при всех назову ее лгуньей!
Мелани умолкла, гневное выражение сразу сошло с ее лица, уступив место скорби. Как все уроженцы Джорджии, Мелани была страстно предана своему клану, и мысль о ссоре в семье разрывала ей сердце. Она секунду поколебалась, но Скарлетт была дороже ей, Скарлетт была первой в ее сердце, и, верная своим привязанностям, она продолжала:
– Индия ревновала меня к тебе, потому что тебя, дорогая, я всегда любила больше. Но она теперь никогда не переступит порога этого дома, моей же ноги не будет в том доме, где принимают ее. Эшли полностью согласен со мной, правда, то, что родная сестра сказала такое, чуть не разбило ему сердце…
При упоминании имени Эшли натянутые нервы Скарлетт сдали, и она разразилась слезами. Когда же она перестанет причинять ему боль? Ведь она-то думала лишь о том, чтобы сделать его счастливым, обезопасить, а всякий раз только ранила. Она разбила ему жизнь, сломила его гордость и чувство самоуважения, разрушила внутренний мир, его спокойствие, проистекавшее от цельности натуры. А теперь она еще и отторгла его от сестры, которую он так любит. Чтобы спасти ее, Скарлетт, репутацию и не разрушать счастья своей жены, ему пришлось принести в жертву Индию, выставить ее лгуньей, полубезумной ревнивой старой девой, – Индию, которая была абсолютно права в своих подозрениях и в своем осуждении: ведь ни одного лживого слова она не произнесла. Всякий раз, когда Эшли смотрел Индии в глаза, он видел в них правду, укор и холодное презрение, на какое Уилксы были мастера.
