Оренбургский платок - Анатолий Никифорович Санжаровский
Наелась, как поп на Масленицу.
Ну теперь, блин ты сухой-немазаный, можно и с голодным бороться!
Ну теперь, думаю, спицы у меня из рук не попадают.
Обложила меня Вера подушками да и смаячь себе по делам.
Пропала моя Вера за дверью.
Забыла я про всё на свете.
На койке сижу себе именинницей. Знай настукиваю иголками свои «ягодки с самоварчиками».
При долинушке млада стояла,
Калину ломала.
Я калинушку ломала,
Во пучочки вязала,
Во пучочки вязала,
На дорожку я бросала,
Приметочки клала.
Я приметы примечала,
Дружка возвращала.
Воротись, моя надежда,
Воротися, сердце.
Не воротишься, моя надежда,
Хотя оглянися;
Не оглянешься, моя надежда,
Махни чёрной шляпой,
Чёрной шляпой пуховой,
Шляпой, шляпой пуховой,
Правою рукой.
Пела я не в голос.
Пела-звала я одну надежду. Чтобушки встать. Вернуться чтобушки к работе.
Без работы человек отживается…
За старыми спицами подворачивает ко мне на свиданье былое.
Вижу себя молодой…
В Крюковке себя вижу…
В Ташкенте…
Давно покончилась война.
Возросли мои горюшата. Повыучились.
Саша не развисляй какой. Ин-же-нер-ко… Первый у нас в роду инженер.
В Гае при меди служит сыновец.
Вера фельдшерка. Там кокористая что! Как чего надумает — умрёт, а сделает. У меня из крови пересосала напористость.
Сама моя упрямка ребятёшечками уже обсыпалась, будто квочка курчатками, и побегла в вечерний институт. Всё повыше куда дерётся Верочка.
Таково хорошо, таково радостно… Прямо лето на душе.
Увидь отец, помиловался бы…
Отец…
Бабы в Жёлтом всё такали:
— Девойка ты не безвидная. На твой век война оставила мужичья, этого сладкого сору… Роса утрення падёт — уйдёт молода вдова замуж.
А не ушла…
Встречались стоящие люди.
Один даже вон из самого из Киева вязался. Там у него под бомбами семья полегла.
Ни на что не польстилась.
Мужа, пускай и награждённого могилой, любя не покидают…
Поехал далёко казак на чужбину
На добром коне вороном.
Свой Урал он навеки спокинул,
Ему не вернуться в родительский дом.
Напрасно казачка его молодая
И утро, и вечер на север глядит:
Всё ждёт, поджидает с далёкого края,
Когда к ней казак на коне прилетит.
А там, за горами, где вьюги, метели,
Где страшны морозы зимою трещат,
Где сдвинулись грозно и сосны, и ели,
Там кости казака лежат.
Казак и просил, и молил, умирая,
Насыпать курган в головах,
И пусть на кургане калина родная
Красуется в ярких цветах.
У Миши это первая была песня.
Как идти бить немца, списал на листочек.
Потом этот тёртый-перетёртый клочок, где и слов-то уж не распознать, переслал мне его соратный товарищ, сосед по госпитальной койке.
27
Всяк храмлет на свою ногу.
Клубочек удобно так лежит под рукой в больничной мятой миске, чтоб не бегал, не собирал пыль по полу. Нитка не косматится, её безнадобно подбирать. Ровная, она плавно течёт из-под левой руки.
Вроде всего с ничего посидела. А уголочек уже готов. Сидень сидит — счастье растёт!
Низ уголочка я схватываю пришибочкой, обыкновенной бельевой прищепкой.
Пришибочка оттягивает косичку уголочка. Делает его ровным. Не даёт ему скручиваться.
Так я занялась своим платком, что и не приметила, как в палату налилось народу большь, чем кислородности.
Палата на двоих. Одна койка всё время пустует. Значит, думаю, тогда ко мне.
Вмельк глянула ещё разок крайком глаза. Смотрят, как я вяжу. Все в арестантском. Так я про себя навеличиваю больничное обмундирование.
Чинно сидят на своих стулках кружью.
Чисто тебе перед телевизором.
«Эко кругопляс!»
Осерчала я вгоряче на такие охальные смотрины. Чуть было не напылила до чиха. Да подломила свою гордыню молчанкой.
Постно ужала губёнки и безучастно так вяжу.
Вроде никого и нету.
— Как в кино! — тихостно толкует отощалый курчавик с голым до блеску куполком на голове и не забывает, анафемец, припадать плечишком раз по разу к сытому верху руки молоденькой девоньки-мак. — В темпе вяжет… Ну так-в-так автомат автоматом! Только что не «калашников»… И совсем не глядит!
Я завидела мешочек с лотошными карточками и бочоночками на коленях у шептуна. Поддела:
— А это, любитель дорогой, не лото. Глядеть не в обязательности.
Легла тяжёлая тишина.
Неловко мне стало: я положила ту тишину.
— Ну что, — поплотней кладу мягкости в голос. — Вот так в молчак и будем играть? Давайте в лото! А? По мне, в лото лучше! Давайте, покуда сердце у бабки горячее. Но, — усмехаюсь, — уговор. За игру в моей палате с каждого халата по копеечке!
Гостюшки, слава Богу, заулыбались:
— Это что, взятка?
— Почти. Летом наезжают ко мне в деревню внучата. Большие лотошники. Лото в арифметике даёт ребёнку ого какую помощь. Играют, а копеечками закрывают. Ну не напасёшься…
— Поможем!
Руки забегали шарить по карманам.
В мою склянку из-под валидола на тумбочке с весёлым звоном тенькнуло несколько однушек.
Минутой потом с лёгким шумом все расквартировали карточки кто где. Кто на подоконнике. Кто на тумбочке. Кто у меня в ногах на кровати. А кто и прямо у себя на коленках.
— Ну что, погнали? — громко, во весь народ, спросил хозяин лото. Тряхнул перед собой мешочком и обежал всех глазами. — Все готовы? Стратегическая готовность номер один есть?!
— Всё. Поехал! — в одно шумнули несколько человек.
— Ути-ути! Двадцать два! — хрипливо, обстоятельно выкликнул кощей. — Топорики. Семьдесят семь!
Он снова степенно запустил руку в мешочек. Помешал. Достал свежак бочоночек.
Глянуть на него мелко глянул, а не назвал.
Бледнолицый поджара опало взглядывал то на бочонок, то на меня и молчал.
— Что, число прочитать не можете? — подъезжаю с малой подковыркой.
— Да эта хитрость не тяжеле мономаховой тюбетейки.
— Тогда чего же?
— Мой быть, мне подождать, пока Вы спрячете вязанье?
— Боюсь, вам придётся ждать до морковкина заговенья.
— А Вы что, и играть, и вязать будете одномоментно?
— А по-другому я не умею. Это уже так… В Жёлтом у нас девчаточки делают уроки иль коз пасут — всильную вяжут. Играют ли бабы в лото, читают ли книжки, смотрят ли тельвизор, наявились ли к доктору, натеснились ли в кино, выпала ль вольная минута на току, сбежались ли на побрехушки, томятся ль тебе на собрании дажно — завсегда наскрозь все разнепременно вяжут. Прекрасно же знают: языком, что решетом, ладно
