Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
— В чем дело? — удивился маленький шотландец. — И почему вы в чулках?
— Клайв спит, — ответил полковник, и на лице его отразилась глубочайшая озабоченность.
— Ах вот оно что, наш дорогой малютка почивает! — воскликнул шутник. — Можно мне войти туда, полковник, и взглянуть на спящего ангелочка?
— Можно, только сначала снимите башмаки: они чертовски скрипят, — ответил его собеседник самым серьезным тоном, и Бинни отвернулся, чтобы скрыть широкую улыбку на своем веселом, круглом лице.
— А вы стояли над спящим младенцем и шептали молитву, не так ли, Том? — спросил мистер Бинни.
— А если и так, Джеймс Бинни, — спокойно ответил полковник, и смуглое лицо его слегка порозовело, — если и так, то, полагаю, в этом нет ничего худого. Девять лет тому назад я последний раз видел его спящим; тогда он был болезненным, бледным малышом, спавшим в своей детской кроватке. И вот я вижу его снова, сэр, — здоровым и красивым, на радость любящему отцовскому сердцу. Я был бы неблагодарным негодяем, Джеймс, если б не… не сделал того, о чем вы сейчас говорили, и не возблагодарил всемогущего господа за то, что он вернул мне сына.
Бинни уже не смеялся.
— Ей-богу, Том Ньюком, — промолвил он, — вы один из праведников, обитающих среди нас. Если бы все были вроде вас, ни в вашем, ни в моем ремесле не было бы нужды. Люди не враждовали бы, не воевали, и не стало бы ни мошенников, ни судей, чтобы ловить их.
Полковник с удивлением взирал на своего взволнованного друга, обычно скупого на похвалы; и в самом деле, что могло быть для него естественней того простого проявления благодарности и религиозного чувства, о котором заговорил его друг? Просить божьего благословения сыну было для него столь же обычным делом, как вставать на рассвете и ложиться с закатом. Его первая и последняя мысль всегда была о мальчике.
Оба джентльмена возвратились в гостиницу, когда Клайв только встал и оделся, а его дядющка Ханимен прибыл к завтраку. Полковник прочитал над трапезой молитву. Вот и началась жизнь, о которой он столько мечтал и молился: его сын, так долго живший для него лишь в заботах и думах, сидел перед ним и весело ему улыбался.
Глава IX
У мисс Ханимен
Меблированные комнаты на Стейн-Гарденз в Брайтоне, этом городе пансионов, пользуются наибольшим спросом. Фасады домов украшены здесь мягкими полукружьями оконных выступов и миленькими террасками, откуда виден людской поток, катящийся взад и вперед по Стейну, и бескрайний синий океан, владычицей которого считается Британия. Знаменитый брайтонский мол бесстрашно врезается в море, и оно в ясную погоду веселыми бурун-чиками разбивается о его опоры, а в штормовые дни с ревом захлестывает нх белой пеной. За два пенса вы можете прямиком выйти в море и погулять по этой обширной палубе, не опасаясь морской болезни. Можете любоваться закатом, когда солнце ослепительным сиянием заливает Уортинг или когда первыми лучами золотит холмы и долины Роттингдина. На ваших глазах корыстолюбец-лодочник заманит в свое суденышко какого-нибудь горожанина с семьей, и вы смотрите на них и думаете, что путешествие их ждет не из приятных и приезжий, возможно, будет потом с сожалением вспоминать красоту и покой родных мест и прогулки где-нибудь в Ричмонде и Хэмстеде. Вы увидите сотни купален на воде, и ваша дерзкая фантазия нарисует вам тех прелестниц, что плещутся под их белоснежными тентами. По песчаному пляжу (я не помню, там песок или галька!) бродит мальчишка и собирает лакомых креветок вам на завтрак. Если для лондонца утренняя трапеза почти не существует, то в Брайтоне на нее накидываются с невиданным аппетитом. Вон в тех лодках, что сейчас подплывают к берегу, рыбаки ходили далеко в море и, не зная ни сна ни отдыха, ловили нежных мерланов, глупых и жадных макрелей и обычную камбалу. Но — чу, звук рожка! Это утренний дилижанс из Брайтона в Лондон. Вы провожаете его глазами, и взор ваш останавливается на остроконечных башнях, выстроенных нашим обожаемым Георгом. А вот утомленный столичный повеса прохаживается по пристани, дышит морским воздухом и украдкой заглядывает под шляпки хорошеньких девиц, гуляющих здесь до начала занятий. Глядите, а это — желчный адвокат, что сбежал на денек из Темпла, вышел проветриться на морском берегу, прежде чем вернуться в гостиницу "Альбион", где его ждет завтрак и мешок с бумагами. Смотрите, что за премилая вереница болтушек-школьниц! — начиная с круглолицей белокурой малютки, которая семенит рядом с младшей учительницей, и кончая лукавой пятнадцатилетней барышней, уже сознающей свои чары и все время пересмеивающейся с подружками, невзирая на суровые упреки мисс Аргус, строгой начальницы заведения. А вот и Томкинс в матросской куртке, с подзорной трубой в руках; вот юные Натан и Абрам, с утра пораньше разубранные бриллиантами и желающие своим восточным великолепием затмить самое солнце; вон безножка катит в своем кресле; вон веселая полная дама рассматривает в витрине брайтонские морские камушки (я собственными глазами видел, как одна леди купила такой камушек), а ее детки любуются приклеенными в витринах картинками с изображением златовласых красавцев в шитых золотом шейных платках и туфлях на немыслимо высоких каблуках — настоящее чудо сапожного искусства, и всего за семь с половиной шиллингов. Нынче принято хулить Георга IV, а ведь сколько лондонцев должно благодарить его за этот курорт! Сей добродушный весельчак, доктор Брайтон, — один из лучших эскулапов, когда-либо пользовавших нашу столицу. Привет же тебе, поставщик креветок, и тебе, прописавшему нам саутдаунскую баранину, — нет лучшей баранины, чем брайтонская! Нет экипажей удобнее брайтонских! Верховых прогулок вдоль скалистого берега приятней брайтонских! Лавчонок с безделушками и фруктами заманчивей брайтонских и такого рынка, как брайтонский! Я мысленно переношусь в домик мисс Ханимен на Стейн-Гарденз и наслаждаюсь всем этим.
Если когда-нибудь моему любезному читателю или читательнице случалось понести денежные потери, — разумеется, не такие, чтобы ввергнуть их в нищету или обречь на муки голода, — то пусть они честно признаются, что тяготы бедности оказались не столь велики, как это представлялось нашей робкой фантазии. Допустим, вы вложили деньги в Западно-Дидлсекские облигации или другую злосчастную спекуляцию, — и вот приходит известие о полном крахе; ваши сбережения идут на оплату просроченных векселей; вы созываете всю семью и держите перед ней громкую речь; ваша дражайшая супруга поочередно заключает в объятия всех сыновей и дочек, а затем припадает к вашей жилетке, каковая, по ее словам (она, да хранит ее бог, сопровождает их горькими слезами и излюбленными цитатами из Священного писания), составляет вместе с окружающими ее чадами все ее земное богатство; плачущие слуги, получив сполна свое жалованье и в придачу молитвенник и хозяйское благословение, покидают свое прежнее жилище; ваш изысканный особняк на Харли-стрит сдается внаем, и вы переселяетесь в меблированные комнаты где-нибудь в Пентонвилле, Кенсингтоне или Бромптоне. Как непохожи они на тот дом, в котором вы столько лет платили налоги и с таким размахом принимали гостей!
Так вот, вы переезжаете в меблированные комнаты и обнаруживаете, что вам здесь совсем неплохо. Не поручусь, что и ваша супруга в глубине души не чувствует себя теперь много счастливее, чем в "те счастливые дни", как она любит их называть. Отныне она — персона, а на Харли-стрит была никто: ведь там, кого ни возьми из знакомых, все были не хуже ее. В каждом из посещавшихся вами домов была такая же прихожая, такие же сервизы, лакеи и все прочее. Пусть у вас канделябры лучше (они и в самом деле были хороши на вашем обеденном столе), но у мистера Джонса превосходные серебряные (или посеребренные) блюда. Когда вы устраивали свои восхитительные званые вечера, у вашего подъезда скоплялось больше экипажей, чем у миссис Браун (что может быть изящней и выразительней приятной фразы: "было много господ с собственным выездом"); и все же миссис Браун почти всегда сажали за столом на лучшее место, чем вашу жену, — как-никак ведь племянница баронета! Вот почему ваша дражайшая половина так склонна иронизировать над британской аристократией. Словом, даже в дни наивысшего светского успеха, когда и вам разрешалось отхлебнуть из чаши наслаждений, вы всегда ощущали какую-то тайную досаду, какую-то горечь.
Жить среди людей, которые во всем вам ровня, мало радости (разве что у вас такая прихоть). А ведь многие лезут из кожи вон, чтобы их пускали в дома, где все до единого их превосходят и уж как-нибудь да обязательно их унизят (вот вчера, к примеру, маркиза Икс не признала вас, и вы не могли отделаться от мысли, что это нарочно; а третьево дни герцогиня Зет прошествовала мимо, сверкая бриллиантами, и так далее и тому подобное…). Истинное счастье — жить среди тех, кто ниже тебя, царить в своем кругу, быть там на первом месте. Кроме сильных мира сего, судьба дарует это утешительное превосходство еще и тем, кто, как говорится, знавал лучшие времена, кто понес чувствительные утраты. У меня благородный склад ума, и я ничем не хуже Цезаря. Если я не могу быть первым на Пикадилли, попробуем на Хаттон-Гарден; может, там я буду задавать тон. Если не удалось стать председателем в кофейной Уайта, или у "Путешественников", я возглавлю завсегдатаев в пивной "Сумка Подмастерья" или у "Веселых Школяров", и пусть не надеется быть принятым в наше общество тот, кто не выкажет мне достаточного почтения. Если моя дражайшая Бесси, выходя из гостиной, должна пропускать вперед племянницу баронета (тоже не велика птица!), будем ходить туда, где нас почтут первыми из гостей, — а как, скажите, быть первыми, если не подобрать себе в компанию людей похуже себя? Удовольствие это недорогое, доступное почти каждому. Чай с булочками обойдется вам в шиллинг, а лести и поклонения вам за это отмерят столько, сколько другим не получить и за тысячу фунтов, выброшенных на то, чтобы сервировать роскошный ужин с лакеями и блюдами от Гантера и перевернуть вверх дном весь дом. Какое уж тут поклонение, когда ваше гости устраивают приемы ничуть не хуже?
