Пьер Гамарра - Пиренейская рапсодия
Модесту почудилось, будто он видит медведя — ибо, даже закрыв глаза, он видел его — громаду, покрытую бурой шерстью, длинные когти с налипшей землей, ревущую слюнявую морду, нити желтой пены у свирепых белоснежных клыков и глаза, в которых сверкали голод и злобная хитрость.
Итак, он обернулся, ветви раздвинулись, и он увидел его. Краткий миг они стояли лицом к лицу, словно застигнутые врасплох внезапной встречей.
Бестеги смотрел на солдатскую одежду, на блеск каски и пряжки, на черные сапоги и нашивки на вороте.
То был не медведь — не медведь, а человек. Солдат, вероятно, заблудился в горном лесу и добрел до этой поляны. А может быть, он выслеживал кого-нибудь. Так или иначе, он стоял перед ним, держа руку на автомате. Не было ни вони, ни дикого зверя, ни скрежета когтей по древесной коре. То был человек, и он охотился за другим человеком.
Нет, не медведь, одетый в шкуру, окруженный зловонием, а человек в кожаной куртке, в тяжелой железной каске, сжимающий в руках смертоносный огонь.
Немец поднял автомат, и в тот же миг Модест метнул нож. Рука пастуха обрела молодость. Проворным, упругим движением она бросила серебристый клинок. Отцовская наваха, медно-перламутровая наваха прорезала солнечный луч и твердо и точно вонзилась в горло солдата. Брызнула алая струя.
Пастух медленно отер пот со лба. Перед ним в скошенной траве лежал человек. Каска скатилась с головы, и Бестеги смотрел на лицо человека в расплывающемся кровавом пятне.
* * *Я слышу, как воют собаки и потрескивает горящая солома.
Собаки выли над селением Кампас. Полный отчаяния лай, взрывы и пулеметные очереди сжимали гору тисками страха. Деревня горела. Ветер уже не успевал разгонять черные клубы дыма от подожженных огнеметом домов. Сланцевые плиты обрушивались с кровель в пламя пожара. Кончили свою жизнь дом Сулнсов, дом Помаредов, дом Бестеги. Сгорели стенные часы, сгорела кадка для солонины, сгорели ларь и кровать.
Я видел обугленное пепелище — все, что осталось от этого пиренейского селения.
Эсэсовцы рассыпались по деревне, и через несколько минут все пылало. С теми, кто не успел убежать, беспощадно расправились.
Собаки выли в огородах, в садах, вокруг озёра. Потом немцы бросились в лес и к хижинам у пастбищ. Пули изрешетили кору деревьев, раскрошили в клочья листву. Наверно, и теперь еще немало елей и дубов, в плоти которых глубоко засел свинец, посланный человеком. Молоденькие дикие вишни погибли под пулями, как хрупкие подростки. Вместо прививок они получили свинец и огонь.
Старый Сулис, певец, был убит за то, что ничего не сказал о тех, кого укрывала деревня. “Не знаю, — говорил он, — я никого не видел”. Очередь из автомата сразила его у калитки сада.
Все эти часы Бестеги провел в одиночестве. Лес трепетал вокруг него нежностью раннего утра, лесными запахами, пением птиц. В просвете между ветвями видно было, как Венаск встает из тумана. Горы просыпались во всей своей первозданной чистоте.
Пастух медленно переводил дыхание. Он нагнулся, поднял свой нож и вытер его о короткую траву. Он отступил в чащу, оглядываясь по сторонам. А вдруг немец был не один? Конечно, он был не один, другие появятся вслед за ним.
Он вспомнил о девушке. Нашел ли ее Помаред? Если он нашел ее, он не должен был возвращаться с ней в селение, наоборот, ему следовало увести ее наверх, и как можно дальше.
И Модест снова пустился бродить по скалам, прислушиваясь, не донесется ли до него шуршание одежды или шаги веревочных подошв по камням. Он не решался крикнуть. Он звал девушку вполголоса, нараспев, заклиная ее, точно свою извечную любовь. Не спускайся, моя хорошая, эти убийцы нападут на тебя… Остерегайся, ягненочек мой, они идут сюда… Я тоже иду к тебе… Видишь ли ты меня? Я уведу тебя по такой дороге, которую им вовек не сыскать…
Вдруг он услышал вой собак, и внезапный порыв ветра донес до него запах пожара. Бестеги содрогнулся, как тополь под первым ударом топора. И тотчас он бросился бежать, низко пригнувшись, петляя то вправо, то влево. В смуглом кулаке он сжимал отцовскую старую медно-перламутровую наваху. Он искал девушку с черными глазами…
Это не вымышленная история. Я сам видел развалины этого селения, и я хорошо знал Бестеги. Я знал его жизнь до самого последнего времени. Все эти события произошли в действительности. Иногда, рассказывая о них, я ловлю в глазах собеседников искру недоверия и иронии, ту искру, которая появлялась в моих собственных глазах, когда пастух говорил мне о слепом испанце и о вечной женщине.
Все это случилось недавно, и сердце мое еще полно пережитым. Я смотрю вниз, на пахучие верхушки кедров. Заходящее солнце заливает багрянцем снега Венаска. В этот мирный вечер я думаю о простосердечных жителях гор. Гитара сгорела, но ее песня жива.
* * *И вдруг Модест Бестеги увидел глаза девушки. Нет, то были не блестящие ягоды ежевики, не темно-синяя черника или дикие сливы, то были настоящие человеческие глаза, смотревшие сквозь листву. Он мгновенно узнал это лицо и фигуру… Сверкнули искры драгоценных черных камней, и он тотчас угадал девственную округлость щек, шелковистые волосы, ярко-алые губы, руки, созданные, чтобы баюкать дитя, бедра, созданные для материнства.
Девушка улыбнулась, несмотря на страх. Она окликнула его и протянула свою нежную руку к его старой шершавой руке, чтобы он увел и спрятал ее.
Собаки завыли еще сильнее. Солдаты кричали, точно цепные псы. Орудия приготовились к последнему залпу. И Бестеги поспешно увел любимую…
Некогда здесь звенели тихие переливы гитары. И ничто не смогло заглушить эти звуки: ни яростный лай, ни треск пулеметов. Они говорили о кусочке горного льда в стакане молодого вина, об освежающем молоке белых орехов, об изумрудно-розовых арбузах, о зимнем душистом яблоке и о винных ягодах. И о вечерних беседах под сенью платанов. И о пламени очагов на заре, когда пекут хлеб. И о лепете детей вокруг фонтана на площади, о низкоголосом мычании волов, влекущих возы пшеницы в уже полные амбары.
Небо в последний раз содрогнулось от шквала огня и свинца. Покидая разоренное селение, солдаты были уверены, что эта странная пара — старик и девушка — погибли, как и прочие.
Грузовики с грохотом понеслись вниз, в долину, оставляя за собой дымящиеся развалины. Умолк лай собак, скрылись солдаты, и птицы робко защебетали в листве.
Среди пожарищ я встретил Бертрана Помареда. Тот давний школьник, которому почудились белые дома на дне озера Кампас увидел теперь дома, исполненные мрака и скорби…
Позже Роза Сонье с матерью и чета Помаред сошли в селение. Им повезло: они спрятались, и немцы не наткнулись на них. Но старый Сулис погиб, погибли и многие другие, не успевшие убежать и укрыться…
— А Бестеги? — спрашивал я. — А девушка?
Бертран провел рукой по лбу.
— Я видел их, но потом потерял. Сам не знаю, как это получилось. Я долго блуждал, питаясь их найти.
— Но девушку-то вы видели?
— Ну да, мы оба заметили ее с обрыва, она звала нас. Мы сразу стали спускаться к ней, и я видел, как она вышла из кустов. Мы побежали к ней с разных сторон. А когда я добрался до низа, я не нашел ее и потерял Бестеги. Потом я увидел немца, а за ним н других солдат с собаками. Я спрятался: я ведь не мог отбиваться один от целого отряда. Оки стреляли, а у меня не было оружия. У Модеста был только нож. Я слышал, как лаяли собаки. Мне удалось уйти, и все время я надеялся, что встречу Бестеги и эту девушку…
— А может быть, они тоже спаслись. — медленно проговорил старый Помаред.
— На обратном пути в деревню я искал их следы, — продолжал Бертран, — но ничего не обнаружил.
— Хоть бы знать, вместе ли они, — сказала Роза Сонье, — и живы ли.
— Нужно еще раз подняться и попытаться найти их, — сказал я.
— Живы они или погибли? — дрожащим голосом повторила Роза Сонье.
Мы проискали целую ночь. Мы искали и в последующие дни, и нам помогали жители Кампаса и другие люди из долины. Мы нашли только труп убитого солдата.
Никто больше не видел Бестеги и девушку с черными глазами. Некоторые считают, что они пробрались в Испанию. Возможно, ведь Модест знал дорогу. Другие возражают: Бестеги из Кампаса не согласился бы доживать свой век вдали от родного селения. Третьи думают, что оба они лежат где-нибудь в недоступном месте между скалами в тесной щели. Быть может, они вскарабкались туда уже смертельно раненные и спят теперь, медленно превращаясь в прах. Прах их теряется в песке, смешиваясь с прахом других давно исчезнувших путников. И кто знает, может быть, их погребла та узкая щель, что ведет к Сантьяго. И звездный путь вечно мерцает над их могилой…
Но я — то знаю — они живы. Они живы!
Они невредимо прошли сквозь гору, и ветер доносит до меня их шаги и речи. Они живы, они живы!
