Яльмар Сёдерберг - Доктор Глас

Еще один день позади, и снова ночь, и я сижу у своего окна.

Одинокая моя, милая моя!

Знаешь ли ты уже? Страдаешь ли? Глядишь ли бессонным взором в ночь? Мечешься ли в ужасе по постели?

Плачешь ли? Или нету у тебя больше слез?

Но, быть может, он продолжает ее обманывать. Он деликатен. Он считается с тем, что она в трауре по мужу. Он не дает ей повода для подозрения. Она сладко спит и не ведает ни о чем.

Милая, ты должна быть сильной, когда пробьет твой час. Ты должна с этим справиться. Ты увидишь, сколько еще припасла для тебя жизнь.

Будь же сильной.

Дни приходят и уходят, и один похож на другой.

И безнравственность процветает по-прежнему, как я замечаю. Нынче, разнообразия ради, ко мне явился проситель мужского пола, он умолял выручить из беды его невесту. Он толковал мне про былые деньки и про учителя Снуффе в Ладугордсланде.

Я был непреклонен. Я продекламировал ему свое медицинское кредо. Оно произвело на него такое впечатление, что он тут же предложил мне две сотни наличными, плюс чек на ту же сумму, плюс дружбу по гроб жизни. Я чуть было не растрогался; он выглядел очень несчастным.

Я его выпроводил.

Тьма, тьма беспросветная.

Жизнь, я не понимаю тебя. Порой на душе у меня до того тошно, что совсем невмоготу делается, и тогда какой-то голос нашептывает мне, и бормочет, и пугает, будто я заблудился. Сейчас это опять повторилось. И тогда я извлек на свет божий свой судебный протокол: те страницы дневника, где я учинил допрос спорящим голосам в своей душе: тому, который хотел, и тому, который не хотел. Я перечитывал снова и снова, и снова и снова убеждался, что голос, которого я в конце концов послушался, звучал верно и сильно, а второй имел звук глухой и неясный. Второй голос был, возможно, благоразумнее, но я потерял бы последнее уважение к себе, если бы послушался его.

И все же… все же…

Пастор начал являться мне во сне. Это можно было предвидеть, но оттого-то я и удивляюсь. Я думал, мне это не грозит именно вследствие того, что я это заранее предвидел.

Мне понятно, отчего царь Ирод не жаловал тех пророков, что занимались воскрешением мертвых. Он их чтил и уважал в остальном, но эту отрасль их деятельности он никак не мог одобрить.

Жизнь, я не понимаю тебя. Но я не хочу сказать, что ты в этом повинна. Скорее уж я дурной сын, нежели ты недостойная мать. И все чаще стало закрадываться мне в голову сомнение: а надо ли вообще понимать жизнь. Может, это всеобщее помешательство, эта неистовая жажда объяснить и понять, эта погоня за истиной — ложный путь. Мы благословляем солнце только потому, что находимся на должном от него расстоянии. На несколько миллионов миль ближе или дальше, и мы либо сгорели бы, либо замерзли. А что, если то же и с истиной?

В одном древнем финском мифе говорится: кто увидел лик божий, должен умереть.

А Эдип? Он разгадал загадку сфинкса и стал несчастнейшим из людей.

Не разгадывать загадок! Не спрашивать! Не мыслить! Мысль что разъедающая кислота. Ты думаешь поначалу, что она разъест лишь прогнившее и больное, непригодное для жизни. Но мысль мыслит по-своему: она разъедает все подряд. Она начинает с добычи, которую ты сам же с величайшей охотой швыряешь ей в пасть, но не воображай, что она насытится. Она не успокоится, покуда не сожрет до последней крохи все, что есть у тебя заветного.

Видно, поменьше надо было мыслить. Надо было вместо того совершенствоваться в науках. «От наук та польза, что они не дают человеку мыслить». Это сказал один ученый. И надо было, видно, жить, что называется, полной жизнью, или, как еще говорят, «жить в свое удовольствие». Надо было ходить на лыжах, играть в футбол, веселиться с женщинами и приятелями. Надо было жениться и наплодить детей: создать себе обязанности. Это и узда, и опора в жизни. И зря я, верно, не влез в политику и не произносил речей перед избирателями. У отечества на нас свои права. Впрочем, с этим, быть может, еще успеется…

Заповедь первая: не разумей слишком многого. Но тот, кто уразумел эту заповедь, — тот уже слишком многое уразумел.

Ах, как тошно, все путается у меня в уме.

Тьма, тьма беспросветная.

Я не вижу ее совершенно.

Часто отправляюсь я побродить по Корабельному острову из-за того лишь, что там мы виделись в последний раз. Нынче вечером я поднялся к церкви, стоял и смотрел, как заходит солнце. Меня поразило, до чего красив Стокгольм. Прежде я об этом как-то не задумывался. Постоянно читаешь в газетах, что Стокгольм красив, вот и не обращаешь внимания.

Нынче за обедом у фру П. о предстоящей помолвке Рекке говорили как о деле решенном.

…Я становлюсь все несноснее в обществе. Я забываю ответить, когда ко мне обращаются. Часто я просто не слышу вопроса. Быть может, у меня слух не в порядке?

А эти маски! Они все, как один, ходят в масках! Да и слава богу. Не желал бы я увидеть их без масок. И сам бы ни за что не показался! Только не им!

Кому же тогда?

Я постарался уйти пораньше. Я шел и мерз всю дорогу; ночи внезапно похолодали. Верно, зима будет холодная.

Я шел и думал о ней. Я вспоминал, как она пришла ко мне в первый раз и попросила помочь ей. Как она нежданно сбросила покровы условностей и открыла мне свою тайну, безо всякой к тому необходимости. Как пылали в тот раз ее щеки! Я помню, я сказал: «Подобные вещи следует хранить в тайне». А она: «Я хотела рассказать. Я хотела, чтоб вы узнали, кто я такая». Что, если пойти к ней сейчас со своей бедой, как пришла она тогда со своею? Прийти к ней и сказать: «Мне невыносимо таить про себя, кто я такой, невыносимо быть в маске, всегда и перед всеми! Кому-то я должен открыться, кто-то должен узнать, кто я…»

Нет, мы бы только с ума сошли оба.

Я брел по улицам, сам не знаю куда. Я прибрел к дому, где она живет. В одном из ее окон горел свет. Шторы в окне не было; штора ей ни к чему, напротив незастроенный пустырь, всякие заборы да сарайчики, так что заглядывать к ней некому. Но и я ничего не сумел увидеть, хотя бы темный силуэт, хотя бы руку, ничего кроме желтого света лампы на муслиновой занавеске. Я думал: что она делает сейчас, чем занимается? Читает книжку, или сидит, обхватив руками голову, и думает, или убирает на ночь волосы… О, очутиться бы рядом с нею… Лежать бы и глядеть на нее и ждать, покуда она убирает перед зеркалом волосы и неспешно расстегивает платье. Но чтоб было это не как вначале, не как впервые, а как еще один раз в долгой-долгой череде сладостно привычного. Все, что имеет начало, имеет и конец. Пусть бы не было лучше ни начала, ни конца.

Не знаю, сколько я простоял так, недвижно, как изваяние. Муаровое облачное небо, слабо подсвеченное луною, медленно плыло над моей головой, подобно далекому ландшафту. Я замерз. Улица была пустынна. Я увидел, как из темноты вынырнула одинокая фигура ночной искательницы приключений и стала приближаться ко мне. Почти уже миновав меня, она приостановилась, обернулась и посмотрела на меня голодными глазами. Я покачал головой; она двинулась дальше и скрылась в темноте.

Вдруг я услышал, что кто-то отпирает ключом парадную дверь, дверь отворилась, и темная фигура скользнула на улицу… Неужто и вправду она?.. Выбежала вот так ночью и не погасила лампы… К чему бы это? Сердце у меня в груди замерло. Мне хотелось посмотреть, куда она пойдет. Я медленно пошел следом.

Она дошла только до почтового ящика на углу, бросила письмо и заторопилась обратно. Я увидел в свете фонаря ее лицо. Оно было белее полотна.

Не знаю, видела ли она меня.

Никогда не будет она моею; никогда. Никогда не умел я окрасить румянцем эти щеки, и не я сделал их такими мертвенно-бледными теперь. И никогда не побежит она с замирающим сердцем ночью через улицу с письмом для меня.

Обошла меня жизнь.

Осень разоряет мои деревья. Каштан под окном уже голый и черный. Тяжко клубясь, ползут над крышами тучи, и солнца я не вижу совершенно.

Я купил себе новые занавеси в кабинет: совсем белые. Проснувшись нынче утром, я подумал было, что выпал снег; в комнате стоял точно такой свет, как бывает от первого снега. Мне почудился его свежий, влажный запах.

Скоро и вправду пойдет снег. Уж запахло им в воздухе.

И хорошо, что пойдет. И пусть идет. Пусть сыплется.

1905

1

Стейнлен Теофиль-Александр (1859–1923) — французский художник остро социальной направленности, мастер плаката и карикатуры.

2

«Ангел смерти» — стихотворение шведского писателя, архиепископа Юхана Улуфа Валина (1799–1839), легшее в основу духовного песнопения.

3

«Книга песен» Генриха Гейне.

4