Герберт Уэллс - История мистера Полли
— Леди и джентльмены, — поднимая рюмку, когда воцарилась тишина, торжественно произнес мистер Ваулс и на секунду умолк. — Леди и джентльмены, невеста… — Опять пауза. Мистер Ваулс подыскивал подходящую к случаю фразу попышнее и наконец, просияв, воскликнул: — За здоровье невесты!
— За здоровье невесты! — с отчаянием в голосе, но решительно проговорил мистер Джонсон и поднял рюмку.
— За здоровье невесты! — подхватили гости.
— За здоровье невесты, — промолвил мистер Полли, скрытый от глаз всех в своем углу, и поднял вилку с насаженной на нее ветчиной.
— Ну вот и славно, — вздохнул мистер Ваулс, как после тяжелой операции. — А теперь кому еще пирога?
Разговор за столом возобновился. Но вскоре мистер Ваулс поднялся опять и ударами бутылки заставил всех замолчать. Явный успех первого тоста вдохновил его.
— Леди и джентльмены, — произнес он, — наполните свои бокалы для второго тоста. За жениха! — Полминуты мистер Ваулс думал, что бы такое сказать, наконец его осенило: — Здоровье жениха!
— Здоровье жениха, пусть живут счастливо! — кричали со всех сторон.
И мистер Полли, появившись из-за спины миссис Ваулс, приветливо раскланялся среди общего энтузиазма.
— Мистер Полли может говорить, что хочет, — произнесла миссис Ларкинс, — но ему действительно выпало счастье. Мириэм — настоящее сокровище, я помню, ей было всего три годика, а она уже нянчилась со своей сестренкой, а один раз так упала с лестницы, что пересчитала все ступеньки, бедняжка, но, слава богу, осталась цела и невредима, и всегда-то она готова помочь, всегда занята по хозяйству, минутки без дела не посидит. Одно слово — сокровище…
Ее слова заглушил стук, которого разве мертвый бы не услышал. Мистеру Ваулсу пришел в голову новый тост, он встал и опять забарабанил бутылкой.
— Третий тост, леди и джентльмены, я поднимаю за мать невесты. Я… э-э… поднимаю… э-э… Леди и джентльмены, за здоровье миссис Ларкинс.
В маленькой грязной гостиной было тесно и душно. Безоблачное настроение мистера Полли омрачалось ощущением, что совершается нечто непоправимое. Гости стали казаться ему развязными, жадными и глупыми, Мириэм, все еще в уродливой шляпке — молодым предстояло сразу же после свадебного обеда ехать на вокзал, — сидела рядом с миссис Пант и ее отпрыском, исполняя роль гостеприимной хозяйки, и время от времени ласково посматривала на мистера Полли. Один раз она повернулась и, перегнувшись через спинку стула, шепнула ему ободряющее: «Ну, теперь уж скоро будем одни». Рядом с ней сидел Джонсон, не проронивший за весь обед ни слова; по другую руку Джонсона Энни неумолчно болтала с подружкой Мириэм. Напротив них дядюшка Пентстемон жадно поглощал кусок за куском, не забывая, однако, бросать на Энни свирепые взгляды. Миссис Ларкинс сидела подле мистера Ваулса. Она ничего не ела, кусок ей не шел в горло, как она объяснила, но время от времени мистеру Ваулсу удавалось уговорить ее глотнуть разочек-другой из рюмки.
У всех на шляпах, в волосах, на одежде белели крупинки риса.
Вскоре мистер Ваулс забарабанил по столу в четвертый раз, предлагая выпить за самого умного и хорошего мужчину…
Все имеет свой конец; первым сигналом к завершению свадебного пира были тревожные симптомы, появившиеся у отпрыска миссис Пант. После краткого совещания вполголоса его поспешно выдворили из-за стола. А так как он сидел в самом дальнем углу между печкой и буфетом, то каждому сидевшему с этой стороны стола приходилось отодвигать стул и пропускать его. Джонсон, воспользовавшись суматохой, сказал — на всякий случай, быть может, кто-нибудь услышит — до свидания и удалился. Немного погодя мистер Полли вдруг обнаружил, что он уже не в гостиной, а, куря сигарету, прогуливается по коридору в компании дядюшки Пентстемона. Мистер Ваулс тем временем укладывал пустые бутылки в корзины, готовясь к отъезду, а женщины вместе с невестой поднялись для последнего совещания наверх. Мистеру Полли не хотелось говорить, но дядюшка Пентстемон, напротив, побуждаемый таким исключительным событием, испытывал желание излить душу. Он говорил не очень связно, перескакивая с предмета на предмет, забывая подчас о слушателе, как и подобает умудренному годами старцу.
— Говорят, за одними похоронами следует много других, — разглагольствовал дядюшка Пентстемон. — На сей раз последовала свадьба. Впрочем, не велика разница… Ветчина в зубах застряла, — перебил себя дядюшка Пентстемон. — Почему бы это? Откуда в ветчине жилы? Самая хорошая еда, я считаю. Ты должен был пройти через это, — вернулся он к оставленной было теме. — Так уж устроено. Одним написано на роду жениться, другим — нет. Когда я женился в первый раз, я был гораздо моложе тебя. И не мне тебя порицать. Такая уж наша планида. Это естественно, как страсть к браконьерству или к спиртному. Никуда тебе от этого не уйти, и вот, на тебе, ты женат! Ты спросишь, есть ли что-нибудь хорошего в браке? По-моему, нет. Брак — это лотерея, это игра в орлянку. И чем ярче пламя, тем оно быстрее гаснет. Но вообще-то нам очень скоро все приедается. У меня нет причин сетовать на судьбу. Я пережил двух жен. И мог бы жениться в третий раз. Детей никогда не было, бог миловал. Никогда… Ты хорошо сделал, что не взял старшую, — продолжал дядюшка Пентстемон после минутной паузы. — Поверь мне, старику. Пустая она девчонка, бездельница. Вытоптала всю мою грядку с грибами, никогда я ей этого не прощу. Ножищи, как у слона. Пустили козла в огород. Хруст, хруст — и ни одного грибка не осталось. Да еще давай смеяться. Уж я ей посмеялся! Паршивая тварь!
С минуту он мстительно размышлял о своем враге, выковыривая из дупла в зубе застрявший кусок ветчины.
— Да, женщины — это лотерея, — продолжал дядюшка Пентстемон. — Сюрпризная коробка! Пока не принесешь домой и не откроешь, не знаешь, что в ней. Когда человек женится, он всегда покупает кота в мешке. Всегда! В девицах она одно, а как выйдет замуж — совсем другое. Невозможно угадать, что из нее получится. Я видел, как самые лучшие из них превращались в ведьм, — заметил дядюшка Пентстемон и прибавил с непривычной задумчивостью: — Но я не хочу сказать, что тебе досталась именно такая.
Дядюшка Пентстемон высосал из дупла очередную крошку.
— Но хуже всего — это сварливая жена, — продолжал он. — Если бы мне досталась сварливая жена, я бы и часу не потерпел, ударил бы ее чем-нибудь тяжелым по голове. Уж лучше взять такую, как эта, старшая. Она бы вмиг отучилась у меня хихикать без всякого повода и топтать своими лапищами грядки… Мужчина должен держать жену в ежовых рукавицах, какая бы она ни была, — заключил дядюшка Пентстемон, формулируя в этих словах приобретенную многолетним опытом житейскую мудрость. — Хороша она или плоха, а мужчина должен держать ее в ежовых рукавицах.
Наконец пришло время ехать на вокзал. Как заключительный аккорд свадебного торжества, молодых ожидала поездка в вагоне второго класса. Их провожали всей компанией, за исключением миссис Пант и бедняги Вилли, который находился в весьма плачевном состоянии.
Последний свисток. Поезд тронулся.
Мистер Полли махал шляпой, а миссис Полли — носовым платком, покуда их не скрыли фермы моста. Дядюшка Ваулс до последней минуты был молодцом. Он бежал за поездом до конца платформы, махая своим цилиндром циркового наездника и посылая воздушные поцелуи невесте.
Молодые уселись на свои места.
— Все-таки хорошо, что отдельное купе, — после небольшой паузы заметила миссис Полли.
Опять воцарилось молчание.
— Сколько же дядюшка Ваулс купил рису! Наверное, фунтов сто!
При воспоминании о рисе мистер Полли поежился.
— Мы совсем одни, Альфред. Поцелуй меня.
Мистер Полли подвинулся на краешек сиденья, подался вперед, держа руки на коленях — шляпа у него была сдвинута на один глаз, — и придал своему лицу страстное выражение, как того требовала ситуация.
— Я люблю тебя, дорогая, — прошептал он. И сделал вид, что тщательно выбирает место для поцелуя. — Иди сюда, — сказал он и притянул Мириэм к себе.
— Осторожно, не помни мою шляпку, — ответила миссис Полли и неловко упала в его объятия.
7. Лавка в Фишбурне
Пятнадцать лет пробыл мистер Полли почтенным владельцем лавки в Фишбурне.
Эти пятнадцать лет пролетели, как миг, и все прожитые дни были, словно две капли воды, похожи один на другой. За это время мистер Полли, утратив приятную внешность, приобрел нездоровую полноту, поблекший, землистый цвет лица и морщинки недовольства вокруг глаз. Ему было в ту пору, как я уже писал, тридцать семь лет. Он сидел в поле на ступеньке перелаза и, взывая к небесам, тянул:
— О гнусная, мерзкая, подлая дыра!
На нем был черный, довольно поношенный сюртук, жилет, яркий нарядный галстук из запасов лавки и надвинутое на один глаз кепи-гольф.
Пятнадцать лет… Вам, наверное, может показаться, что тот удивительный цветок воображения, прозябавший под спудом в душе мистера Полли, завял и погиб, не оставив после себя ни одного живого ростка. Нет, он был жив; не угасла в мистере Полли ненасытная жажда ярких, заманчивых событий, жажда прекрасного, благородного. Он по-прежнему любил читать и читал, как только позволял случай, книги, в которых повествовалось о славных временах и славных событиях в далеких странах, книги, написанные свежими, выразительными словами, от которых жизнь приобретала более розовые тона. Но увы! Таких книг было не так много, а к газетам и дешевым романам, которые стали появляться во множестве, мистер Полли не питал пристрастия. В них не было эпитетов. Не с кем было в Фишбурне и поговорить, что он очень любил. К тому же у него была обязанность — торговать в лавке.
