Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1
А дни потянулись опять скучные и однообразные. Братья уехали в полк, разъехались и гости. Остались только тетя Муся со своим младшим сыном Микусей. Но я снова вынужден проводить целые дни у Аксюши, не смея показываться в остальные комнаты. И ведь теперь-то я уже ни в чем не виноват, а получается все равно как если бы был виноват. Тетя Муся — одна из любимых моих теток. Красивая, ласковая. Она так охотно со мной занимается и читает мне, переводя à livre ouvert[18] английские рассказы и сказки.
Но дело не в ней, не в тете Мусе. Дело в ее сыне. И что мне, кажется, этот Микуся? Между нами огромная разница в возрасте — лет восемь или девять. Никакая дружба, никакое тесное общение между нами невозможны. Но отец не хочет допускать никакого, хотя бы даже и не тесного общения. Его до глубины души возмущает весь стиль «пажеского» воспитания Микуси. Его иронически пренебрежительный тон, ноншалантная манера держаться, жаргонные словечки, которыми он кстати и некстати пересыпает свою речь.
— А что у нас произошло на осенних маневрах, — рассказывал Микуся. — Присылают какого-то солдафона-генерала (у нас о нем даже никто и не слышал, где только выкопали). Ну, наш генерал-директор его, говорят, предупреждал, говорил: «Поберегите моих пажиков», — он ведь понимает, что мы не какая-нибудь солдатня. А тот и поберег! Вышли мы все, как обычно, в парадных мундирах, чистенькие, свежие, пудра, маникюр…
— Даже и маникюр? — вырывается у отца.
— Ну а как же? Конечно. Мы — что на учении, что на параде — всегда, надо вам сказать, дядя Коля, шикарно выглядим, правда, и времени на это не жалеем. Так вот, построились, и погнал он нас пешкодером за город. Устали все, натурально, промерзли, дрожим как собачьи хвосты. Он заметил. «Сейчас, — говорит, — согреемся», — и дает команду: «Бегом!» Бежали, пока совсем языки не высунули… А вокруг слякоть, грязь. И вдруг он говорит: «Теперь отдохнуть можно. Ложись!!» Впору хоть не выполнять эту дурацкую команду. Однако, что поделаешь. Легли. Изгваздались хуже чумичек. И насморк стал с тех пор адский. Ну, конечно, директор наш все рассказал великому князю. При дворе очень, говорят, были недовольны. Ясно как шоколад, это даром ему не пройдет.
— Молодец! — неожиданно вырывается у отца.
— Как? Кто?
— Да вот, генерал этот самый. Все это оч-чень полезно!
И Микуся смолкает, слегка передернув плечами. Но раздражение надо на ком-то сорвать. Не прошло и минуты, как он, продолжая тот же разговор, обращается к матери:
— Тебе хорошо говорить: забралась на диван со всеми четырьмя своими ногами…
И вот тут-то:
— Сережа! Пойди-ка отсюда к Аксюше…
За что? Разве я виноват? Но ухожу. И что происходит вслед за этим, уже не знаю. Знаю лишь, что еще десять дней гостит у нас лощеный красавчик, и пока не увезла его, наконец, тетя Муся, сижу у Аксюши: не набраться бы пажеского духа…
Одни гости уехали, собираются другие. Приезжает тетя Аня Жомини с дочерью Марусей, тетя Катя, сестра мамина, и брат Леша, уезжавший ненадолго, вернулся; он сдавал какие-то экзамены, и теперь у него довольно длинный отпуск. Леша — любимец тети Кати. В обоих силен дух отрицания новинских наших порядков, и оба они понимают друг друга.
— Я считаю, что если не заниматься хозяйством, так и незачем жить на земле, — говорит тетя Катя. Я уже постигаю разницу тонких оттенков. Если бы папа такую фразу сказал, «жить на земле» означало бы вообще жить на свете. Для тети Кати житье или не житье на свете — не проблема, и «незачем жить на земле» означает всего лишь, что следует жить не в имении, а в городе.
— Я всегда говорю Коле, твоему отцу, — продолжает она свой разговор с Лешей, — что «теремки» приносят гораздо больше вреда, чем пользы.
«Теремки» — старый теткин конек. Главную ошибку отца она видит в том, что он сыновей и дочь заключил в боярский терем допетровских времен, ни с кем и ни с чем не желая считаться. Результаты (плачевные, по ее убежденью) теперь налицо. Все от жизни реальной оторваны. Прекрасное имение, которое могло бы приносить хорошие доходы, способствует только лишь росту долгов. Служба сыновей в гвардии — не по средствам. И если мама уезжает в Москву, чтобы заложить серебро и как-то извернуться, если строевой лес за Волгой приходится продать за бесценок, то ведь это же все результаты. Купец, например, поступал бы не так.
Леша согласен. Он тоже знает, или кажется только ему, что он знает, как поступил бы купец. Для него, как и для тетки, вопрос — жить или не жить на свете и зачем жить — не проблема. У обоих практический ум и реальные интересы. Оба недолюбливают всяческие абстракции и раздражаются отсутствием каких-либо полезных реформ. И опять-таки, это не отвлеченные разговоры о политических реформах, а о том, с чего надо начать вот здесь — в поле, на скотном дворе, на конюшне. Оба понимают, что ведь стоит приложить как следует руки — и не узнать будет всего вокруг через недолгое время. Сад? Очень, конечно, приятная вещь при избытке всего остального. Но сейчас, если думать о чем-то всерьез, то разве лишь если о саде, так о фруктовом, и огород, существующий лишь для своего стола, для гарниров к продукции, даваемой стадом, — нелепость. А скот? На три четверти скот беспородный. При таких-то лугах! Это просто чудовищно. И главное — это возделывать поля при посредстве машин, непременно машин. Соха — живописная вещь, но только на акварельке, вставленной в рамочку. От жизни уйти ведь нельзя. Ковырять чернозем богатейший весь год перстом указательным лишь для того, чтоб в него посадить две-три дюжины роз и сотню-другую нарциссов, а самим жить в долгах! И все это в пяти, в четырех часах езды от Москвы, где каждая десятина может давать сотни, если не тысячи в год! Только стоит начать — даст земля все, чего у нее ни попросишь. Яблоки? Яблоки. Клубнику? Клубнику. Артишоки — пожалуйста. Можно было бы обогатиться.
— Разве я кому стал бы мешать? — вставляет он наконец. — Вот хоть ты и займись на здоровье. Если хочешь, уйди из полка, занимайся хозяйством. Перечить не стану. У меня уже нет ни сил, ни времени, если же кто из вас попробует — буду рад. Можно, конечно же, кое-что сделать. Везде сделать можно. Однако не так уже это легко и не так вовсе выгодно, как это кажется. С купцом потягаться — не выйдет. Тебя он три раза надует, прежде чем ты разберешься, в чем дело, — на то он купец. Из тебя же купца не получится, даже если бы ты захотел. Он родился и жил по-другому, другому учился. Все, что ты получил в этом доме, для него ненужная гиль, и над чем попотеть пришлось в юнкерском — тоже. Зато он отлично знает свое. А в нашем быту я встречал, и не раз, прожектеров, порою далеко не глупых, которые выписывали из-за границы Мак-Кормиковские молотилки и сеялки, переходили на многополье, заводили бухгалтерский точный учет и нередко пускали детей своих по миру. А машины, что скажешь, машины были хорошие. Помню, пригласил как-то меня князь Гагарин посмотреть на его образцовую ферму молочную. Действительно, было чем любоваться. В коровниках всюду асфальт, чистота, вода постоянно проточная, поилки, доилки, вид у коров, просто скажем, гвардейский, а телята — пажи, даже, кажется, и с маникюром. Я смотрел и хвалил, а потом говорю: «Князь, простите нескромность: где у Вас скотный двор и коровы, те, другие, не образцовые, за счет которых возможно все это держать?» Ну, он сперва покраснел, а потом рассмеялся: «Да, есть, — говорит, — и такое, но только туда не пройдем мы: в навозе утонете…» Так-то вот, друг мой.
Да, многое всем очень ясно. Бюджет наш скромный, трещит и долго не выдержит. Еще два-три года, и кому-то из братьев придется выйти в отставку. А что дальше? Служить? Заниматься в деревне хозяйством? Хорошо было предкам: каждой дочери при выходе замуж в приданое можно было давать по имению. А тут, как тут быть? Все дружны в семье, и никто не противится жить вместе и дальше, но если начнут братья семьями обзаводиться, жить будет им негде и нечем.
Да стоит ли сейчас об этом думать? Вот и Лешиному отпуску уже скоро конец…
Рокочут по вечерам гитарные струны: внизу, в гостиной, Леша музицирует с кузиной Марусей. Меня это очень беспокоит в самом прямом, непосредственном смысле. Я уже лег спать у себя наверху, но гостиная как раз под моей спальней. Мало того, в спальне не очень давно перекладывали печь, и вынутая у печи коротенькая половица так и не заделана — сквозное окно вниз. И вот, вместо того чтобы спать, слушаю:
О, поверь, что любовь — это тот же камин,Где сгорают все лучшие гре-е-е-зы…
Попробуй усни!
У Леши абсолютный слух, есть и голос небольшой, приятный баритон. Но все-таки, когда же у них кончится? В соседней комнате горит свет; через приотворенную дверь вижу черный угол невысокого отцовского секретера, на нем корзина искусственных роз, сделанных и подаренных ему недавно теткой Козловой. Розы совсем как живые…
