Юрий Рытхэу - Время таяния снегов

– Хорошо, если бы на этом поле пахло сеном! – мечтательно проговорил Ринтын и вздохнул.– Никогда не нюхал сена. Зоя Герасимовна говорит, что сено пахнет лучше самого дорогого одеколона…

– Сено вовсе и не пахнет,– оборвал Ринтына Эрик.– Это просто сухая трава, корм для лошадей – и больше ничего.

– А я читал: “Пахнет сеном над лугами”,– сказал Ринтын и вспомнил о семидесяти ящиках книг.– Петя! Ты знаешь, сколько книг в наше стойбище привезли?

Эрик ответил Ринтыну вместо Пети:

– Я знаю про эти книги. Они лежат около большого склада под брезентом.

Едва Ринтын развез по домам лед и распряг и покормил собак, как его позвали на полярную станцию.

– Лена тебя просила прийти,– сказал дядя Кмоль.– Что-то важное.

Лена была на радиостанции. По ее радостному и взволнованному лицу Ринтын догадался о том, что она получила письмо от Анатолия Федоровича. Лена вынула листочек бумаги и протянула Ринтыну:

– Читай. Это тебе письмо.

“Дорогой Ринтын,– писал Анатолий Федорович.– Прости, что не писал тебе. Все думал, что, ты такой же маленький. А ведь за это время ты, наверное, вырос. Если ты не забыл о чудесном городе с красивой рекой, то знай, я как раз там нахожусь. Люди в нем замечательные! Держатся, несмотря ни на что. Передавай привет улакцам. Помогай Лене. С фронтовым приветом Анатолий”.

Ринтын повертел в руках письмо. Это был листочек обыкновенной бумаги. В отличие от бумаги, на которой писал Ринтын, листочек был нелинованный, от этого слова в конце строчки загибались книзу, как бы скатываясь с горки. Этот лист бумаги побывал в тех местах, где шла война, где советские люди бились за Родину, где дым не вещал о мирной жизни, а указывал на сожженные жилища… Ринтын еще раз перечитал письмо, вслушиваясь в каждое слово. Именно вслушиваясь, потому что слова принадлежали Анатолию Федоровичу, это он их писал, это он разговаривал при помощи письма с Ринтыном. Голос Анатолия Федоровича был так явственно слышен, что мальчик посмотрел на Лену: может быть, и она слышит?

– Что с тобой, Ринтын? – встревоженно спросила Лена, заметив на лице мальчика необычное выражение.

– Я слышал голос Анатолия Федоровича,– произнес Ринтын.– Отсюда, из письма…

Лена засмеялась:

– Глупенький, это тебе показалось.

Простившись с Леной, Ринтын пошел домой. На улице было тихо. В морозном воздухе медленно кружились прозрачные снежинки. В ушах Ринтына по-прежнему звучал голос Анатолия Федоровича: “Передай привет улакцам. Помогай Лене”. И Ринтын понял теперь, почему он услышал голос. Все, что до сих пор читал, было написано людьми, которых Ринтын никогда не видел и тем более не слышал. Он мог лишь рисовать в своем воображении их внешность, голос. А Анатолия Федоровича он хорошо знал и помнит до сих пор, какой он, как он разговаривает. Значит, в письме были не только его слова, обращенные к Ринтыну, но и его голос.

Через несколько дней, выбрав время, когда никто не мог его увидеть, Ринтын побежал к складу, к куче ящиков, покрытых брезентом. Приподняв осторожно край брезента, он вздрогнул от неожиданности: к его ногам с глухим стуком свалилась тяжелая, богато изданная книга. Ринтын поднял ее, осторожно смахнул снег и прочитал на обложке: “Фрай. Жизнь насекомых”. Для того чтобы положить книгу обратно, Ринтыну пришлось повыше приподнять брезент, и тут к его ногам хлынул целый книжный поток. Каких тут только не было! Многие страницы были помяты, и между листами набился снег. Ринтын принялся их очищать от снега и складывать под брезент, где книги лежали кучей. Он едва успевал прочитывать заглавия: “Спартак”, “Жизнь животных”, “Детство”, “Война и мир”, “Детство, отрочество и юность”. Попадались и такие названия, которые, как высокие горы, с разгона не одолеть, и приходилось карабкаться по буквам, чтобы прочесть: “Тартарен из Тараскона”, “Записки Пикквикского клуба”, “Энциклопедический словарь”.

Сложив книги и запахнув брезент, Ринтын отправился к морю. На припае, против замерзшего водопада, было несколько обломков айсбергов с ледяными пещерами, гротами и причудливыми колоннами, выточенными теплыми волнами. Одну такую пещеру облюбовали для своих игр ребята. При зажженной свече, воткнутой прямо в стену, при сказочном свете, отраженном в синем льду, ребята играли, читали вслух или рассказывали сказки и интересные истории, услышанные от взрослых. В пещере даже находился старый примус, горевший маленькими язычками пламени. Больше всего любили ребята забираться в ледяную пещеру во время пурги. Кругом за толстыми ледяными стенами выл ветер, а в пещере даже не колебалось пламя свечи и пар от дыхания оседал на опушках капюшонов.

В пещере, на разостланных мешках из-под угля, сидели Аккай, Петя и Калькерхин.

Мельком взглянув на вошедшего Ринтына, Петя дунул на обрез книги, чтобы перевернуть страницу, и продолжал:

И улетела пеночка

С своим родимым птенчиком,

А мужики гуськом

К дороге потянулися

Искать столба тридцатого.

Нашли! – Молчком идут

Прямехонько, вернехонько

По лесу по дремучему,

Считают каждый шаг,

И как версту отмерили…

– Откуда вы взяли эту книгу? – спросил шепотом Ринтын у Аккая.

– Калькерхин нашел,– ответил Аккай.

– Она валялась в снегу около склада,– сказал Калькерхин.– Должно быть, вывалилась из-под брезента. Там этих книжек целая куча, больше, наверное, чем во всей нашей школе.

– Эти книги,– сказал Аккай,– раньше лежали в ящиках. Журин позвал Тэюттына и велел ему опорожнить ящики, и из дощечек пристроил к своему дому тамбур, а книги сложили в кучу и закрыли брезентом.

– Они же могут попортиться! – воскликнул Ринтын.

– Не мясо, не протухнут! – сказал Калькерхин.

В ту ночь Ринтыну снились книги. Они проходили строем перед ним, ветер шелестел их страницами, переворачивал тугие листы.

Три дня бушевала пурга. Когда Ринтын высовывал голову в чоттагын, то видел, как через невидимые для глаза щелочки в моржовой покрышке яранги сыпался на земляной пол, на свернувшихся клубком собак мелкий, как порошок, снег.

Дядя Кмоль то и дело выходил на улицу, привязывал камни к яранге, чтобы ее не унесло ветром, затыкал плоскими выструганными дощечками дыры.

– Таната оглушило свалившейся жердью,– сообщал дядя, отряхивая с себя снег,– жена с перепугу втащила в чоттагын не его, а жердь!

Ринтыну было душно в тесном пологе, и он часто выходил в чоттагын подышать воздухом, пахнувшим прелой травой, которой был обложен полог.

Сразу же, как только стихло, на улице появились люди. Они выходили через дымовые отверстия или проделывали узкий лаз в сугробе, закрывавшем вход в ярангу, и начинали откапывать занесенные снегом жилища.

Школа совсем утонула в снегу. Торчала только крыша с дымящими трубами. Издали казалось, что это плывет по снежному морю пароход. Ветер сорвал и спутал электрические провода, изуродовал лопасти и стабилизатор ветродвигателя. Правда, это случалось почти в каждую пургу, но это мало утешало Тэнмава, который с мотками проволоки через плечо уже ходил от столба к столбу, проклиная пургу.

Ни одна пурга не бывает похожа на другую. У каждой, как и у людей, свой характер. Особенно это заметно по тем разрушениям, которые она производит. На этот раз сорвало вельбот с подставок, утащило на припай и там разбило в щепы о торосы. На полярной станции повалило ветром и занесло снегом несколько метеорологических будок и, как всегда; были оборваны и перепутаны все антенны радиостанции.

Откопав свою ярангу, Ринтын отправился на полярную станцию помогать Лене налаживать разрушенное бурей радиохозяйство.

Он застал у Лены Эрмэтэгина.

Эрмэтэгин появился в Улаке осенью и поселился в колхозном клубе. Он был послан райисполкомом заведовать клубом. Ринтын мало с ним встречался. По отзывам дяди Кмоля, Эрмэтэгин был умным человеком, постигшим многие науки, но у него была одна слабость: любил выпить. Эрмэтэгин даже зимой носил черный кожаный шлем, кожаные перчатки и брюки галифе с красным кантом. Это была такая необычная для стойбища одежда, что даже собаки, завидев Эрмэтэгина, принимались лаять на него.

– Ну, что ты смотришь! – крикнула Лена и, схватив за рукав, втащила Ринтына в комнату.

Она была возбуждена чем-то, с ее лица не сходило выражение счастья.

Неужели Эрмэтэгин явился причиной такой странной перемены настроения Лены? Ринтын вспомнил Анатолия Федоровича, и ему стало так неловко, что он даже покраснел.

– Ты знаешь, что случилось на свете, пока мы здесь пережидали пургу? – спросила Лена звонким, срывающимся голосом и, притянув Ринтына, громко поцеловала его в губы.– Наши войска прорвали блокаду Ленинграда! Вот что случилось, дорогой друг!