Грация Деледда - Элиас Портолу
Стояла осень; синева неба становилась все более свежей и глубокой; проливные дожди дочиста вымыли землю и воздух, который теперь был прозрачен. И Элиасу казалось, что он погрузился в купель; он тоже очистился, мысли его прояснились и для него наступила череда счастливых дней.
В те безмятежные дни он долгими часами лежал на спине поддеревом, глядя сквозь ветви на голубое небо, слушая далекий голос леса, шум потока и клики птиц.
И он все время думай о Магдалине, но не так, как раньше; теперь он любил ее целомудренной любовью, как в те дни, когда он познакомился с ней; он думал о Магдалине, как жених думает о невесте, матери своего ребенка. Элиас думал также и о ребенке.
«Это будет мальчик, — говорил про себя Элиас, — как только он подрастет, я всегда буду держать его рядом с собой, я заставлю его любить меня всем сердцем».
И он чувствовал, что душа его исполнена счастья; но часто смутная тревога беспокоила его:
«А если Пьетро захочет, чтобы ребенок остался с ним? Он будет верить, что это его сын, он оставит его у себя, сделает из него крестьянина, заставит любить себя как отца».
«Нет, нет, — думал он затем, — я скажу ему: оставь мне ребенка, я никогда не женюсь и оставлю ему все, что у меня есть; я отдам его учиться, он будет моим. — Пьетро уступит, и мой ребенок меня полюбит». Постепенно мысль о ребенке завладела всей душой Элиаса; он уже строил сумасшедшие планы и думал больше о ребенке, чем о Магдалине.
Однажды Маттиа во весь опор прискакал в овчарню, принеся радостную весть.
— Отец мой, брат мой, у Магдалины будет ребенок: мама помолилась Святой Анне, и родится мальчик.
И он улыбался, сияя от счастья; казалось, что он отец. И дядюшка Портолу чуть не заплакал от радости и начал восхвалять Святого Франциска, Мадонну из Вальверде, Мадонну Исцелительницу и Бог весть скольких других святых.
— А, голубка! Говорил же я, что она не могла плохо поступить с нами, оставшись бездетной. А, малыш Портолу, еще один голубок, когда же мы его увидим? — время от времени повторял он.
— Эх! — сказал, смеясь, Маттиа, — вы хотите, чтобы он сразу же родился и уже был здесь, чтобы пасти овец!
Элиас почувствовал, что у него сильно забилось сердце, и подумал не без боли: «Если бы они знали!», но в глубине души он был рад и, странно, почти доволен тем, что дал эту радость семье. И, как дядюшка Портолу, не мог дождаться, когда ребенок родится.
Тем временем проходили дни, вернулись холода, туман, снег; наступила суровая зима, и Элиас, который боялся холода, снова стал чувствовать себя в овчарне неуютно. Как в прошлом году, он желал сладости очага, уютной домашней жизни. «О, какое блаженство! — думал он, — проводить длинные вечера у огня, рядом с Магдалиной!» Но теперь он мечтал о ней не так, как в прошлом году, с трепещущей страстью; нет, он видел ее у колыбели и слышал колыбельную, ностальгически напоминавшую ему и те песни, которые он слышал в детстве. И от этого, он не знал почему, ритм его сердца ускорялся день ото дня: загадочная сила, которая не была ни угрызением совести, ни ужасом, ни отвращением, ни усталостью, ни страхом, медленно действовала внутри него: издалека, проводя дни в холодной овчарне, Элиас желал опять оказаться рядом с Магдалиной, но, когда он снова ее видел, не испытывал больше того страшного счастья, как год назад. Элиас думал:
«Может быть, это потому, что она в таком состоянии; но после того, как родится ребенок, я буду снова любить ее, как раньше».
Однако однажды тетушка Аннедда сказала Аррите Скада в присутствии Элиаса:
— Элиас говорит, что никогда не женится; за Маттиа никто не хочет выходить, потому что он простофиля; нужно, чтобы Магдалина дала нам много детей, не правда ли, Аррита Скада? Иначе кто будет греться у нашего очага, когда мы умрем?
И Элиас почувствовал сильное отвращение, у него екнуло сердце при мысли о том, что эти дети могли бы быть его; о нет, хватит одного!
«Ну нет, не бывать этому!» — прокричал он про себя.
В первые дни поста он пошел к священнику Поркедду и исповедовался: Элиас не показывал более раскаяния, страдания и рвения прошлого года, но сказал, что твердо решил не впадать снова в смертный грех.
Элиас казался другим человеком; священник Поркедду увидел, что пожар страсти немного угас в нем, но долго и задумчиво смотрел на него и несколько раз покачал головой.
— Сегодня ты уверен в этом, — сказал он, — но смотри, если сейчас ты не спасешься, погибнешь снова. Воспользуйся этим моментом благодати.
— Что вы хотите сказать?
— Ты не помнишь, что хотел сделать в прошлом году? Я приготовил все бумаги, и казалось, что все должно получиться хорошо…
— А, я знаю, что вы хотите сказать, — пробормотал Элиас, опуская глаза, словно подросток. — Но сейчас!..
— А что сейчас?.. Что ты хочешь сказать? Ты об этом больше не думал?
— Да, я часто думал об этом, но мне кажется, что теперь уже слишком поздно и что я более не достоин…
— Для милости Господней никогда не поздно, Элиас Портолу: подумай хорошенько об этом, если хочешь обрести спасение.
Элиас, задумчивый, со склоненной головой, был словно молнией поражен всплывшим в памяти воспоминанием; он снова увидел себя на пастбище серым и безмолвным вечером и снова увидел непреклонную фигуру дядюшки Мартину и еще раз услышал его слова.
— А что, — промолвил Элиас, — а что, если потом, когда я стану священником, искушение снова будет смущать меня? Не получится ли еще хуже?
— Нет, Элиас Портолу, теперь я тебя знаю: ты победишь искушение, или, точнее, искушение никогда снова не потревожит тебя. Потому что твое искушение — это та женщина, а она, увидев, что ты стал священником, не будет больше искушать тебя.
— Как знать! — с грустью сказал Элиас.
— С другой стороны, можно отправить тебя подальше от дома, и, если не захочешь, ты ее больше не увидишь.
— Да, потом. А сейчас?
— Сейчас? Не бойся; ты пойдешь в семинарию и будешь учиться; ты не сможешь уходить домой, кроме как в определенные часы, днем, и, если не захочешь, никогда больше не впадешь в искушение. Решайся, Элиас Портолу, не теряй времени, подумай о том, что мы смертны, что наша жизнь так коротка, что у нас есть только душа и что мы должны спасти ее. — Говоря эти слова, священник Поркедду не отрывал пристального взгляда от Элиаса, словно внушая ему свою мысль; и в самом деле, он увидел, как тот в одно мгновение побледнел и почти потерял сознание; но Элиас тут же поднял голову, и глаза его зажглись.
— Хорошо, — сказал он растроганно, — делайте, что сочтете нужным, я доверяюсь вам, дома я не скажу ничего до тех пор, пока все не решится.
— Ладно, ступай. Обещаю тебе, что все будет готово через восемь дней; тем временем я тебе советую посещать почаще церковь. Ступай, дитя мое, и не печалься. Увидишь, тебе покажется, что ты заново родился для другой жизни.
Элиас ушел, но не печалиться он не мог: ах, нет, ему казалось, что это был сон, он не чувствовал больше беспричинной детской радости, которую он испытал после исповеди годом ранее; напротив, сейчас ему становилось грустно, и горькие слезы затуманивали ему глаза. И все же он твердо решил изменить свою жизнь; но грусть его происходила именно от его твердости. Это уже не был сон, сейчас это была действительность; и он, в первый момент после того, как принял решение, не мог оторваться от прошлого, не чувствуя, как истекает кровью сердце. Это было прощание со всем тем, что составляло его жизнь; сама жизнь его уходила, с привычками, с радостями, со страданиями, со страстями, с ошибками, с удовольствиями.
Горечь этого прощания мучила его довольно долго: особенно на пастбище грусть одолевала Элиаса так, что он становился холоден и безразличен ко всему остальному, как будто бы это не было прощание с местами и вещами, среди которых он так любил и страдал.
«Я больше не увижу этого, больше не сделаю того», — думал Элиас, и у него комок подступал к горлу. Но его решение было твердым, и, чем больше дней проходило, тем больше он привыкал к мысли бросить все и начать новую жизнь. Постепенно, когда он тайком попрощался с каждым деревом, с каждым камнем, со зверями и людьми, мысли его прояснились, и он начал смотреть в будущее.
Возвращаясь в родную деревню, он шел в церковь и долгими часами оставался там, присутствуя на религиозных службах, с участием следя за их ходом. Звук органа, торжественный плач литургических песен, одежды священников — все завораживало его; и думая, что настанет день, когда и он будет петь эти молитвы, разрушавшие теперь его блаженство, когда и он будет носить эти светлые и святые одежды, он забывал о прошлом и чувствовал себя счастливым. Но, возвращаясь домой, он снова начинал волноваться, особенно рядом с Магдалиной.
«Что она скажет, когда узнает?» — постоянно думал он. Ему казалось, что он больше ее не любит, тем более что се лицо пожелтело, стало почти безобразным, опухшим; но он чувствовал, что его связывают с ней нерушимые узы, и ему было страшно рвать эту связь.
