Пэлем Вудхауз - Том 10. Дживс и Вустер
Поправив на хрупких плечиках шаль, которую она накинула, чтобы уберечься от ночной прохлады, Анджела упорхнула, оставив меня в одиночестве среди ночной тишины.
Как вскоре выяснилось, не совсем в одиночестве, потому что минуту спустя кусты передо мной раздвинулись и появился Таппи.
15Я уставился на него во все глаза. Темнота сгущалась, и видимость была не слишком хорошая, но достаточная, чтобы отчетливо его разглядеть. Я сразу смекнул, что мне будет куда спокойнее, если мы окажемся по разные стороны массивной садовой скамьи. Я снялся с места, взмыл, как фазан, и приземлился по другую сторону упомянутого объекта.
Неожиданное проворство, с каким был проделан этот маневр, произвело на Таппи впечатление. Он растерялся. Замер на месте и все то время, которое потребовалось, чтобы капля пота сползла у меня со лба на кончик носа, стоял и молча глядел на меня.
— Sic![25] — наконец произнес он, и я удивился, что человек способен в обыденной жизни сказать «Sic!» Я привык думать, что подобные выражения можно вычитать только в книгах. Наравне с «Sic passim»[26] или «Vide supra».[27]
Человек менее проницательный, чем Бертрам Вустер, может, и не заметил бы, что его старый приятель Таппи разводит пары: глаза горят, кулаки сжимаются, челюсти мерно ходят, будто он все еще пережевывает ужин.
В волосах у него запутались веточки и листья, а сбоку свисал жук, который наверняка заинтересовал бы мистера Огастуса Финк-Ноттла. Однако все это я заметил краем глаза. Ибо есть время замечать жуков, а есть время их не замечать. — Sic! — снова проговорил Таппи.
Тот, кто хорошо знает Бертрама Вустера, скажет вам, что в момент опасности он не теряет головы, напротив, становится еще более проницательным и сообразительным. Кто несколько лет назад, в ночь после гребных гонок, будучи схвачен служителем закона и доставлен в полицейский застенок на Вайн-стрит, с ходу назвался Юстасом Г. Плимсоллом, Лабурнум, Аллейн-Роуд, Вест Далидж, и тем самым не позволил замарать грязью и придать широкой огласке нежелательного толка древнее благородное имя Вустеров? А кто, скажите…
Впрочем, не стоит продолжать. Моя репутация говорит сама за себя. Будучи три раза задержан железной рукой закона, я ни разу не понес наказания под своим настоящим именем. Спросите кого угодно в «Трутнях».
Вот и теперь, когда мое положение с каждой минутой становилось все более сложным, я не потерял головы. Напротив, сохранял полное хладнокровие. Искренне и дружелюбно улыбаясь в надежде, что сейчас еще не слишком темно и моя улыбка будет зафиксирована, я весело проговорил:
— Привет, Таппи. Ты тут? Он ответил, что да, он тут.
— И давно ты тут?
— Давно.
— Вот и славно. Я как раз хотел тебя повидать.
— Твое желание исполнилось. Выходи из-за скамьи.
— Да нет, спасибо, старик. Мне удобно на нее опираться. Позвоночный столб отдыхает.
— Через две минуты, — сказал Таппи, — я вышибу твой позвоночный столб через макушку.
Я поднял брови. При таком освещении — не слишком действенный прием, зато хорошо вписывается в общую композицию.
— И это говорит Гилдебранд Глоссоп? — осведомился я. Он самый, сказал Таппи, добавив, что если я желаю в этом удостовериться, то могу подойти поближе, при этом он непотребно обложил меня. Я снова поднял брови.
— Ну-ну, Таппи, не будем браниться. Как ты думаешь, Таппи, глагол «браниться» тут к месту?
— Не знаю, — буркнул он и начал бочком обходить скамейку.
Если я хочу успеть что-нибудь сказать, подумал я, нельзя терять ни минуты. Он уже продвинулся футов на шесть. И хотя я, в свою очередь, тоже бочком двигался вдоль скамейки в противоположном направлении, кто мог предвидеть, долго ли сохранится столь благополучное равновесие.
Поэтому я приступил к делу.
— Догадываюсь, что у тебя на уме, Таппи, — сказал я. — Если ты сидел в кустах, когда мы с Анджелой болтали, то наверняка слышал, что я о тебе говорил.
— Слышал.
— Понял. Давай не будем углубляться в обсуждение этической стороны дела. Конечно, некоторые назвали бы твой поступок подслушиванием и подглядыванием. Я уверен, строгие блюстители нравственности сурово осудили бы тебя. Ибо твой поступок, Таппи, — мне не хочется задевать твои чувства — не типичен для англичанина. Не типичен и не достоин англичанина. И ты, старик, не можешь не признать этого.
— Я шотландец.
— Да ну? Вот не знал. Странно, живешь и не подозреваешь, что твой друг — шотландец, если он, конечно, не Мак-как-его-там. Кстати, — продолжал я, чувствуя, что научная дискуссия на нейтральную тему способна разрядить обстановку, — не поможешь ли ты разрешить проблему, которая давно меня занимает. Что шотландцы кладут в телячьи рубцы? Я часто задаюсь этим вопросом.
Вместо ответа он перемахнул через скамейку и попытался вцепиться в меня, и я догадался, что тема телячьих рубцов его совсем не увлекает.
— Однако, — сказал я, в свою очередь, перепрыгивая через скамейку, — я не тороплю тебя с ответом. Давай вернемся к нашему разговору. Значит, ты сидел в кустах и слышал, что я 0 тебе говорил…
Таппи начал двигаться вокруг скамейки в направлении северо-северо-восток. Я последовал его примеру, взяв курс на юго-юго-запад.
— Представляю, как ты удивился.
— Ничуть не удивился.
— Как? Разве мои высказывания не показались тебе странными?
— А чего еще ожидать от предателя, труса и фискала!
— Таппи, старик, — сказал я, — ты сегодня не в себе. Туговато соображаешь. Я думал, ты сразу догадаешься, что это часть моего тщательно разработанного плана.
— Сейчас я с тобой разделаюсь, — сказал Таппи, покачнувшись после внезапной попытки схватить меня за горло.
Тут я понял, что нельзя медлить ни секунды, и стал поспешно выкладывать ему все по порядку, не забывая между тем двигаться на юго-юго-запад.
Я ему рассказал, как огорчился, получив телеграмму от тети Далии; как сломя голову бросился на театр военных действий, обдумывая дорогой, что предпринять, чтобы помочь ему, Таппи; как составил свой окончательный блестящий план. Говорил я хоть и быстро, но четко и ясно, и потому был сильно озадачен, когда Таппи процедил сквозь зубы, что не верит ни единому моему слову.
— Ну почему, Таппи? — сказал я. — Почему? Ведь это все чистая правда. Почему ты не веришь? Объясни.
Он остановился, тяжело переводя дух. Вопреки издевательским утверждениям Анджелы, Таппи совсем нетолстый. Всю зиму он оголтело гоняет в футбол, а летом не выпускает из рук теннисную ракетку.
Но сегодня за вечерней трапезой он наверстал упущенное, понимая, что после безобразной сцены в кладовой воздержание потеряло смысл. А после обеда, приготовленного Анатолем, человек, даже столь сильный и тренированный, как Таппи, на какое-то время теряет привычную подвижность. Пока я излагал свой план, как осчастливить их с Анджелой, в нашем хождении вокруг скамейки наметилось видимое оживление, так что последние несколько минут мы гонялись друг за другом, будто заведенные, — так огромная механическая борзая и хитрый механический заяц носятся по кругу на потеху толпе.
В конце концов Таппи заметно выдохся, что меня порадовало. Я и сам забегался, и временная передышка была мне очень кстати.
— Слушай, Таппи, меня поражает, почему ты мне не веришь. Ведь мы с тобой столько лет дружим. За исключением того раза, когда мне по твоей милости пришлось нырять в бассейн во фраке, — случай, который я давно выкинул из головы и предал забвению, надеюсь, ты следишь за ходом моей мысли, — так вот, за исключением того случая, черная кошка ни разу не пробегала между нами, и я всегда дорожил твоей дружбой, ты и сам знаешь. Ну скажи, зачем мне было чернить тебя перед Анджелой, если не для твоей же пользы? Ответь мне. Только выбирай выражения.
— В каком таком смысле «выбирай выражения»? Вообще-то я понятия не имел, в каком смысле. Эту фразу произнес судья, когда я стоял перед ним под именем Юстаса Плимсолла, и она произвела на меня сильное впечатление; сейчас я ее ввернул, чтобы придать разговору должную значительность.
— Ладно, говори, как умеешь. Просто ответь мне на один вопрос. Если бы я не принимал твои интересы близко к сердцу, зачем мне было плести все эти небылицы?
Таппи задрожал всем телом. Жук, который все это время гнездился в волосах у Таппи, видно, потерял надежду устроиться получше и решил оставить убежище. Он снялся с насиженного места, и ночь его поглотила.
— Ой! Жук! — объяснил я. — Ты, наверное, ничего не подозревал, а у тебя на голове уже давно припарковался жук. Сейчас ты его согнал.
Таппи фыркнул.
— Что еще за жуки!
— Нет-нет, всего один жучок.
— Какая наглость! — заорал Таппи, вибрируя всем телом, точно Гассин тритон, у которого наступил брачный период. — Он еще смеет говорить о жуках! Предатель! Трусливая собака!
