Эдгар По - Бойся Кошек
Оказавшись в этой отдаленной местности и желая изучить некоторые древнеирландские рукописи, попавшие ко мне в руки, я искал учителя, который мог мне помочь в древнеирландском. Мне рекомендовали мистера Донована, человека глубоких знаний, мечтательного и безобидного.
Я узнал, что он окончил колледж Святой Троицы в Дублине и теперь зарабатывал на жизнь учительством. Особое направление моих исследований отвечало его национальным пристрастиям, и потому он охотно пользовался возможностью изложить свои давно выношенные суждения и долго хранившиеся сведения о своей стране и начальных периодах ее развития. Именно он и поведал мне нижеследующую историю, которую я и хочу воспроизвести здесь так, как услышал от него.
Мне довелось самому видеть старый деревенский дом с фруктовым садом, где стволы гигантских яблонь поросли мхом. Я осмотрел причудливый ландшафт, окружавший дом; лишенную крыши и поросшую плющом башню, которая лет двести назад давала изгнанникам защиту от нападений и насилия; заросший кустарником холм, расположившийся примерно в ста пятидесяти шагах, напоминал о трудах ушедших поколений; темные очертания старого Киипера в отдалении; одинокая цепь покрытых вереском холмов, образовавших ближний барьер; множество серых камней и кучки карликовых дубов и берез. Непреходящая атмосфера одиночества делала этот пейзаж вполне достойным фоном для фантастического, дикого и загадочного происшествия. И я вполне мог себе представить, как серым зимним утром, когда все вокруг покрыто снегом, или в холодном великолепии лунной ночи, этот вид мог настроить романтичный ум простодушного Дэна Донована на мистический лад и побудить воображение к порождению иллюзий. Справедливости ради, стоит, однако, сказать, что я не встречал еще человека более прямодушного и надежного, на честность которого вполне мог рассчитывать.
Когда я был еще ребенком, — начал он свой рассказ, — и жил у себя в Драмганьоле, то любил, захватив с собой «Римскую Историю» Голдсмита, отправиться к своему излюбленному месту — плоскому камню, укрытому ветвями боярышника, рядом с небольшим, но глубоким озерцом, которое, как я слышал, называют «каровым озером». Оно лежало в плавном углублении поля, простиравшегося к северу до старого фруктового сада. Это пустынное место как нельзя более подходило для моих занятий.
Как-то раз, утомившись от чтения, я стал осматривать окрестности, размышляя при этом о героических сценах, про которые только что узнал из книги. Я был в полном сознании, как и сейчас, и вдруг увидел женщину, появившуюся в углу сада и шедшую вниз по склону. На ней было длинное легкое серое платье, такое длинное, что казалось — оно скользит за ней по траве. Внешность ее настолько отличалась от привычной для этих краев, где облик женщины строго зафиксирован традициями, что я не мог отвести от нее глаз. Путь ее лежал по диагонали из одного угла обширного поля в другой, и она двигалась прямо, никуда не отклоняясь.
Когда она подошла ближе, я смог заметить, что ноги ее босы, а взгляд сосредоточен на каком-то отдаленном предмете, дающем ей направление. Путь ее непременно прошел бы рядом со мной, десятью-двенадцатью ярдами ниже места, где я сидел, если бы озерцо нас не разделяло. Но вместо того, чтобы изменить свой курс у края водоема, она пошла дальше так, как будто никакого озера не было, и я увидел так явственно, как сейчас вижу вас, что она идет по поверхности воды.
От ужаса, охватившего меня, я был близок к обмороку. Хотя тогда мне было всего тринадцать лет, я помню каждую мелочь, как будто все это происходит прямо сейчас.
Фигура прошла через просвет в дальнем углу поля и, наконец, исчезла из вида. У меня едва хватило сил добраться домой, я был так взволнован, что практически заболел, и три недели мне не разрешали выходить из дому, ни на минуту не оставляя одного. Я никогда больше не появлялся на этом месте, — таким ужасом было окутано с тех пор для меня все, что там находилось. Даже теперь, по прошествии всех этих лет, я не хотел бы пройти через него.
Виденное я связал с одним таинственным событием, или, если сказать точнее, — со странным обстоятельством, которое на протяжении восьмидесяти лет отличало наше семейство, а вернее — лежало на нем темным пятном. Это не выдумка. Все, кто живет здесь, об этом знают. И все связывали виденное мною именно с этим обстоятельством.
Расскажу о нем как сумею.
«Когда мне было четырнадцать лет, то есть через год после видения на поле, как-то вечером мы ожидали отца с ярмарки в Киллоло. Мать не ложилась спать, так как хотела его встретить, а с ней сидел и я, ибо ничего не любил больше подобного бодрствования. Мои братья и сестры, работники фермы, даже мужчины, пригнавшие с ярмарки скот, — все уже мирно спали в своих постелях. Лишь мы с матерью сидели в углу у камина, болтали о том о сем и приглядывали за ужином отца, подогревавшимся над огнем. Мы знали, что отец должен был вернуться раньше тех, кто пригнал скот, поскольку ехал верхом. Он сказал нам, что дождется, пока погонщики выберутся на хорошую дорогу, а затем поспешит к дому.
Наконец, мы услышали голос отца и стук в дверь его тяжелого кнута. Мать встала с места и впустила отца в дом. Не могу припомнить, чтобы когда-нибудь видел своего отца пьяным, в отличие от моих сверстников. Но, конечно, он мог позволить себе, как и всякий, стаканчик-другой виски и потому обычно возвращался с ярмарки чуть навеселе, добродушный, с радостным румянцем на щеках.
Нынче же он выглядел потерянным, бледным и печальным. Он вошел, держа в руках седло и уздечку, бросил их к стене у двери, затем обнял мать и горячо ее поцеловал.
„Добро пожаловать домой, Миихал“, — сказала она, отвечая таким же сердечным поцелуем.
„Храни тебя бог, женушка“ — ответил он.
И, обняв ее еще раз, отец повернулся ко мне. Я давно уже дергал его за руку, ревниво ожидая внимания к себе. Я был маленьким и легким для своего возраста, поэтому он поднял меня и поцеловал, а затем, пока мои руки обвивали его шею, сказал матери: „Запри дверь, милая“.
Она так и сделала, а отец, все еще в унынии, поставил меня на пол, подошел к огню и уселся на стул, вытянув ноги к сверкающим углям и тяжело опустив руки на колени.
„Ну же, Мик, дорогой, очнись, — сказала моя мать, явно охваченная тревогой, — расскажи, как шла торговля, все ли было хорошо на ярмарке, или что-то не в порядке, может быть, какие-то проблемы с лендлордом? Что тебя гложет, Мик, драгоценный мой?“
„Ничего такого, Молли. Коровы, благодарение Господу, продавались хорошо, с лендлордом у меня все в порядке, да и остальное тоже. Все прошло без сучка без задоринки“.
„Ну, раз все в порядке, то принимайся за ужин, Мики, он как раз подогрелся, и расскажи нам, что новенького“.
„Я поужинал по дороге, Молли, и сейчас совершенно не хочу есть“, — ответил он.
„Поужинал по дороге?! Зная, что ужин ждет тебя дома и что жена из-за тебя не спит!“ — выкрикнула мать с упреком.
„Ты меня не поняла, — ответил отец. — Тут такое случилось, что я всякий аппетит потерял. Ладно, Молли, не буду темнить, а то мне, может быть, недолго осталось, так что я все тебе расскажу. Вот какое дело — я видел белого кота“.
„Боже сохрани нас!“ — воскликнула мать, мгновенно побледнев, затем попыталась обратить все в шутку и рассмеялась: „Ха! Ты решил подшутить надо мной! Это, наверное, был белый кролик, который в то воскресенье попал в ловушку возле Грэди, в лесу; а еще вот Тейгю видел вчера большую белую крысу“.
„Это был не кролик и это была не крыса. Ты что ж, думаешь, я не смогу отличить кролика или крысу от большого белого кота с зелеными глазами размером с полпенни. Спина у него изогнулась на манер моста, он пробежал впереди, пересекая мне дорогу, и, если б я остановился, то он наверняка стал бы тереться о мои ноги, а то, глядишь, еще вцепился бы когтями мне в глотку — если это вообще был кот, а не что-нибудь похуже!“
Отец совсем тихо закончил свой рассказ, глядя прямо на огонь, провел своей большой ладонью по лбу, потом еще раз и, наконец, тяжело вздохнул, почти застонал.
Охваченная паникой мать молилась. Я тоже был ужасно напуган и готов расплакаться, потому что знал про белого кота.
Похлопав отца по плечу, чтобы хоть немного подбодрить, мать склонилась над ним, поцеловала, и тут же разрыдалась. Отец сжимал ее руки в своих и выглядел очень обеспокоенным.
„Вместе со мной в дом ничего не проникло?“ — очень тихо спросил он, повернувшись ко мне.
„Нет, отец, — сказал я, — разве что седло и уздечка, которые ты держал в руках“.
„Ничего такого белого не прошло в дверь вместе со мной?“ — повторил он вопрос.
„Нет, вообще ничего“, — ответил я.
„Ну и хорошо“, — сказал отец и, перекрестившись, стал что-то бормотать про себя — я понял, что он тихонько молится.
Дождавшись, когда отец закончил, мать спросила, где он увидел это впервые.
