Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен
Поскольку я замерз, то, естественно, рассудил, что в постели Розетты согреюсь лучше, чем в своей собственной, и отправился спать к ней. Я отпер дверь своим ключом, потому что в доме все спали. Розетта тоже уснула, причем, как обнаружил я с удовольствием, уснула она над неразрезанным томиком моих стихов. Она закинула обе руки за голову, ее полуоткрытые губы улыбались, одну ногу она вытянула, другую слегка поджала, и покоилась в грациозной и небрежной позе; она была так хороша, что меня кольнуло жгучее сожаление, что я не могу любить ее сильнее.
Глядя на нее, я думал, что глуп, как пень. У меня есть то, о чем я так долго мечтал, — любовница, которая, как лошадь или шпага, принадлежит мне безраздельно — юная, прекрасная, влюбленная и остроумная, без мамаши, проникнутой твердыми принципами, без отца, увешанного орденами, без несговорчивой тетки, без брата-забияки, и притом еще с таким невыразимо приятным дополнением, как муж, должным образом закупоренный и заколоченный в прекрасный дубовый гроб на свинцовой подкладке и сверху придавленный огромным обтесанным камнем, — обстоятельство, коим тоже не следует пренебрегать, ибо, в конечном счете, не так уж весело, когда вас настигают в разгар сладострастных судорог и ваши ощущения довершаются на мостовой, после полета по дуге градусов этак сорок-сорок пять, смотря по тому, с какого этажа вас выкинули; любовница, свободная, как горный ветер, и достаточно богатая, чтобы следовать самым изысканным и утонченным ухищрениям моды, не обремененная к тому же ни малейшими убеждениями по части нравственности, никогда не толкующая вам во время поисков новой позы ни о своей добродетели, ни о своем добром имени, даже, если когда-то и было у нее доброе имя, не имеющая ни одной близкой подруги и презирающая всех женщин почти до такой степени, как если бы она сама была мужчиной; ни во что не ставящая платоническую любовь и не делающая из этого никакого секрета, но притом никогда не заглушающая в себе голос сердца; женщина, которая, окажись она в другой среде, непременно стала бы самой восхитительной куртизанкой на свете, и ее слава затмила бы славу всех Аспазий и Империй.
И эта женщина — моя. Я делаю с ней все, что хочу; у меня ключ от ее спальни и секретера; я распечатываю ее письма, я отнял у нее имя и дал ей другое. Она — моя вещь, моя собственность. Ее молодость, ее красота, ее любовь — все это принадлежало мне, я пользуюсь и злоупотребляю этим. Если мне придет охота, я заставляю ее ложиться днем и вставать ночью, и она повинуется без лишних слов, не притворяясь, будто приносит мне жертву, и не строя из себя смиренную страдалицу. Она внимательна, ласкова и, что совсем уж чудовищно, безукоризненно мне верна; словом, если бы полгода тому назад, когда я так горевал, что у меня нет любовницы, мне показали такое совершенство, хоть издали, хоть в щелочку, — я бы сошел с ума от радости и в знак ликования подкидывал бы шляпу до небес. И что же? Теперь, когда я обладаю этим счастьем, оно оставляет меня холодным; я его почти не чувствую, да и вовсе не чувствую; мое нынешнее положение так мало на мне сказывается, что часто я сомневаюсь, изменилось ли хоть что-нибудь. Если я брошу Розетту, то глубоко убежден, что спустя месяц, а, может быть, и раньше, забуду ее начисто, целиком, так что даже и не вспомню, знал я ее или нет! А она — тоже забудет меня? Думаю, что нет.
Пока я размышлял надо всем этим, во мне шевельнулось чувство, похожее на раскаяние, и я запечатлел на лбу спящей красотки самый целомудренный, самый нежный, самый меланхолический поцелуй, какой только может подарить молодой человек своей возлюбленной в час, когда бьет полночь. Она слегка повернулась; на ее губах яснее обозначилась улыбка, но она не проснулась. Я медленно разделся и, скользнув под одеяло, растянулся вдоль ее тела, подобно ужу. Холод моей кожи ее растормошил; она открыла глаза, молча прижалась губами к моим губам и так тесно обвилась вокруг меня, что я мгновенно согрелся. Вся поэзия вечера обернулась прозой, но, по крайней мере, лирической прозой. Эта ночь — одна из самых прекрасных ночей, какие выдались мне в жизни; не смею и надеяться, что она у меня повторится.
Нам еще выпадают приятные минуты, но теперь нужны внешние обстоятельства, которые бы вызвали и подготовили их, а вначале мне ни к чему было подхлестывать воображение, любуясь на луну и слушая песню соловья: я и так испытывал все наслаждение, которое возможно испытать, не любя. Связующая нас нить еще не оборвана, но тут и там уже появились узелки, и сама связь стала куда менее прочна.
Розетта еще влюблена и делает все, что в ее силах, чтобы избавить нас с ней от грядущих неудобств. К несчастью, на свете есть две вещи, которые приходят и уходят без спросу: это любовь и скука. Я, со своей стороны, делаю нечеловеческие усилия, чтобы одолеть сонливость, нападающую на меня помимо моей воли, и, как те провинциалы, что в десять вечера начинают клевать носом в столичных гостиных, изо всех сил таращу глаза и пальцами поднимаю себе веки! — но ничего не помогает, и я уступаю самой что ни на есть прискорбной супружеской распущенности.
Бедная малютка, которой загородные прогулки прежде приносили много радости, вчера увезла меня в деревню.
Быть может, нелишне будет хоть немного описать тебе эту самую деревню; тут очень мило; описание слегка оживит мою метафизику, да и к тому же персонажам требуется фон: фигуры не могут болтаться в пустоте или плавать среди бурного тумана, коим художники заполняют пространство своих полотен.
Округа весьма живописна. Сперва по дороге, обсаженной старыми деревьями, подъезжаешь к перекрестку, посреди которого возвышается каменный обелиск, увенчанный позолоченным медным шаром; отсюда, подобно лучам звезды, расходятся пять дорог; далее местность начинает резко понижаться. Путешественник спускается в довольно узкую долину, по дну которой бежит речка; дорога перебирается через нее по мостику в одну арку, затем взбегает по крутому противоположному берегу вверх, туда, где приткнулась деревушка: ее крытая шифером колокольня виднеется между соломенными крышами и круглыми купами яблонь. Обзор невелик, ибо с обеих сторон ограничен гребнем холма, но вид очень приятный и отдохновенный для глаз. У моста расположена мельница, там же строение из красного камня, имеющее форму башни; непрерывный лай, а также несколько греющихся на солнышке у дверей легавых собак и кривоногих щенков такс подскажут вам, что здесь живет сторож охотничьих угодий, даже если вы хоть на миг усомнитесь в этом, несмотря на чучела сарычей и куньи шкурки, прибитые к ставням. Здесь начинается рябиновая аллея; ярко-алые гроздья, свисающие с веток, привлекают сюда тучи птиц; проезжие здесь редки, поэтому лишь посреди дороги осталась белая полоса; остальная ее часть поросла нежным бархатистым мхом, а в двойной колее, оставленной колесами экипажей, скачут и копошатся маленькие лягушки, зеленые, как хризопразы. Проехав еще немного дальше, упираешься в железную ограду, некогда выкрашенную и вызолоченную; вдоль нее растут артишоки и торчат рогатки. Далее дорога направляется к замку, который еще не виден, потому что укрылся в зелени, как птичье гнездо; но идет она не напрямик: то подберется к ручью или к источнику, то к нарядному павильону, то к месту, с которого открывается прекрасный вид, то перебежит через речку и вернется обратно по китайскому или простому деревенскому мостику. Из-за неровностей почвы и плотин, устроенных ради мельницы, речка в нескольких местах низвергается водопадами в четыре-пять футов высотой — и до чего же ласкает ухо совсем близкий лепет всех маленьких каскадов, которые чаще всего даже не видны из-за ив и бузины, окаймляющих берег почти непроницаемой завесой; но весь кусок парка представляет собой лишь нечто вроде аванзалы, ведущей в остальную его часть: широкая дорога, пересекающая эти земли, делит, к сожалению, парк надвое; однако против этого неудобства было изобретено весьма остроумное средство. По обеим сторонам дороги возвышаются две зубчатые стены с бойницами и амбразурами, точь-в-точь старинная крепость; с башни, увитой исполинским плющом и примыкающей к замку, перекинут настоящий подъемный мост на железных цепях, ведущий на бастион, что расположен на другой стороне; этот мост опускают каждое утро. Прекрасная стрельчатая аркада ведет внутрь донжона, а оттуда за вторую стену, где растут необыкновенно высокие деревья, не подстригавшиеся уже более столетия, с узловатыми стволами, опутанными вьющимися растениями, которые питаются их соками, — таких красивых и причудливых деревьев я в жизни не видывал. У некоторых листья растут только на самой верхушке, образуя широкие зонтики; другие истончаются к вершине наподобие плюмажей; у других, наоборот, из ствола растут целые пучки поросли, из которой тянется к небу второй, лишенный листьев, ствол, словно дерево выросло на дереве; и так замысловато переплетаются эти стволы, что все вместе похожи на передний план или боковые кулисы театральных декораций, изображающих лесной пейзаж; плющ, ползущий по деревьям в попытках удушить их своими объятиями, пронизывает листву своими черными плетями, похожими на тени зеленых веток. В жизни не видывал ничего живописнее. Река в этом месте делается шире и образует озерцо, такое мелкое, что сквозь прозрачную толщу воды можно разглядеть прекрасные водяные растения, устилающие дно. Тут же кувшинки и лотосы, которые безмятежно плавают в чистой, как хрусталь, влаге, рядом с отражениями облаков и плакучих ив, склоняющихся с берега; замок расположен на другой стороне, и небольшой челн, раскрашенный ярко-красной и нежно-зеленой красками, избавит вас от длинного пути в обход до моста. Сам замок — скопище построек, возведенных в разные эпохи; щипцы крыш все разной высоты, тут и там торчат башенки. Вот кирпичный флигель с углами, сложенными из камня, вот особняк с рустованными колоннами, украшенными множеством выступов и червеобразных желобков. А рядом другой флигель, в нынешнем вкусе; у него плоская черепичная крыша на итальянский манер, с вазами и балюстрадой, а передняя обита тиком и по объему напоминает шатер; все окна — разной величины и формы и совершенно не гармонируют одно с другим; они здесь на любой вкус — даже трилистниками, даже стрельчатые, поскольку часовня выдержана в готическом стиле. Некоторые участки стены отделаны решетками, как китайские домики, и эти решетки раскрашены в разные цвета, а по ним карабкаются жимолость, жасмин, настурция и дикий виноград, бесцеремонно влезающий своими ветвями прямо в комнату и словно тянущий обитателям руку для пожатия.
