Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
Как только они пришли в кошару, Никольос разложил на лавочке хлеб, сыр и жареное мясо.
— Ешь, — сказал он.
— Не хочу я есть, Никольос, ешь сам.
— Почему, разве ты не голоден?
— Нет.
— Что-нибудь плохое тебе сделали люди там, внизу?
— Да.
— Зачем же ты ходил?
Манольос ничего не ответил. Он лежал на соломенном матраце с закрытыми глазами. Правда, зачем он ходил? До сих пор, каждое воскресенье, рано утром спускался он в село, слушал обедню, принимал просвиру, и снова его неудержимо тянуло в горы. Ему становилось плохо внизу, в полях. Он, уже одичавший и привыкший к одиночеству, видел там женщин, смотрел на мужчин, собиравшихся в кофейне пить и играть в карты; он задыхался там и спешил уйти, вернуться к чистому воздуху гор. А теперь…
Вспомнил он Леньо — ее насмешливую улыбку, ее лукавые глаза, ее дразнящий голос и — главное — ее грудь, приподнимавшую розовую кофточку, словно грозя разорвать ее.
Сел на матрац. Ему стало жарко, и он снял рубашку, мокрую от пота.
«Я должен терпеть, — думал он, — нужно остаться безгрешным, не трогать женщину. Это мой долг. Ведь мое тело принадлежит уже не мне, а Христу».
Христос возникал в его воображении таким, каким он видел его однажды в монастыре, на иконостасе: Христос, одетый в длинный голубой хитон, так легко ступал босыми ногами по травам, что те даже не гнулись. Прозрачный, воздушный, как иней. С его рук, ног, с открытой груди капала розовая кровь… Девушка с распущенными золотыми волосами пыталась прикоснуться к нему, но он, подняв руку, запрещал ей приблизиться. И из его рта вилась ленточка с буквами; Манольос читал их, но не мог понять смысла. Он спросил одного старика: «Что тут Христос говорит, дедушка?» И тот ему объяснил: «Не трогай меня, женщина!» — «А кто эта женщина?» — «Магдалина».
«Не трогай меня, женщина!..» Манольос закрыл глаза, и сразу же Катерина, вдова, медленно проплыла в воздухе. Встряхнула головой, сбросила черную косынку, ее белокурые волосы рассыпались по плечам, упали до колен, прикрыли ее наготу. Но вдруг повеял свежий ветерок, волосы зашевелились, и обнажилась ее грудь…
Манольос закричал: «Помогите!» — и вскочил с матраца.
Пастушонок еще ел, жадно шевеля губами, и никак не мог насытиться. Он повернулся безмятежно, с полным ртом.
— Тебе что-то приснилось, хозяин? — спросил он. — За тобой гнались? И за мною гонятся во сне. Не бойся, это сон, не будь дураком, спи!
— Разведи костер, Никольос, мне холодно…
— Но здесь очень жарко, я прямо задыхаюсь? — возразил пастушонок, которому не хотелось отрываться от хлеба и мяса.
— Мне холодно… — повторил Манольос, и зубы у него застучали.
Продолжая жевать, пастушонок встал с недовольным видом, взял дрова в углу, положил их в печку и ловко зажег. Подошел к Манольосу, посмотрел на него внимательно и покачал головой.
— Сглазили тебя, хозяин, — сказал он и снова принялся за еду.
Манольос пополз в угол, закутался в одеяло и положил голову на полено. Он смотрел на пламя, пожиравшее дрова. Леньо, Магдалина и Христос, приплясывая, проходили в пламени, сходились, расходились и вновь сходились… И вдруг женщины поднялись вместе с дымом вверх и исчезли. Манольос уже никого не видел, кроме Христа, распятого в пламени. Он ясно различал его бледное лицо, склоненное к груди, руки, прибитые к бревнам… Пламя снова заметалось, и Христос вновь воскрес, встал из угля и пепла, сделался тонким, зыбким, поднялся и исчез…
Усталый Манольос прислонил голову к поленьям и уснул.
Сон был тяжелый, нечистый, как грязное половодье, и всю ночь Манольос силился от него избавиться. Ему казалось, что он запутался в густых травах и не может найти выхода — он кричал; а под утро потекла бурная река из белокурых волос и понесла его. «Помогите!» — снова закричал он, но не мог проснуться и, раскинувшись на своем ложе, тяжело дышал.
Раза два-три пастушонок просыпался от отчаянных криков Манольоса.
— Снится опять бедняге, что за ним гонятся… — шептал он с улыбкой, тут же поворачивался на другой бок и снова засыпал.
Утром, открыв глаза и увидев через оконце голубоватое небо, Манольос перекрестился.
— Слава тебе, господи, — прошептал он, — ночь прошла, избавился!
Он совершенно обессилел, у него болела голова, он весь дрожал. Костер погас. Ему захотелось выпить теплого молока, но Никольос уже погнал овец на пастбище. Вставать не хотелось. Он посмотрел кругом, будто впервые все это увидел, взглянул на орудия своего труда: на котлы, подойники, кувшины, на развешанные по стенам деревянные ложки, которые он сам вырезал и разрисовал с большим искусством. С малых лет, когда ему попадался кусок дерева, он брался за нож и вырезал крохотные кипарисы и птичек; позже начал изображать женщин, еще позже — мужчин-всадников; а когда пошел в монастырь — то святых…
— Ты, сын мой, — сказал ему однажды какой-то монах, проходивший мимо кошары, — не должен быть пастухом; ты должен быть монахом. Мы бы давали тебе дерево, а ты возвращал бы нам иконы…
Солнце проникло через окошко, Манольос пододвинулся, чтобы погреться в солнечных лучах. Греясь, он вспомнил вдруг ночной сон, реку белокурых волос и вздрогнул.
— Христос, — прошептал он, — не дай мне впасть в искушение.
Потом он немного успокоился, встал, развел костер, вылил из подойника молоко, подогрел его и выпил. Подкрепившись, вышел во двор, сел на лавочку около кошары. Солнце поднялось выше, мир проснулся, гора заулыбалась. Вдалеке слышался свист Никольоса, который пас овец.
— Мне теперь хорошо, — бормотал Манольос. — Искушение является ночью, а теперь взошло солнце, слава богу!
Он повернул голову и у порога заметил круглый обрубок бузины. Сердце его радостно забилось. Он нагнулся, положил обрубок себе на колени, погладил его — большой, круглый, как голова, еще источавший струйки сока.
Зачесались руки у Манольоса. Вскочил он, вошел в сарай, достал пилу, острый нож и напильник, потом перекрестился, нагнулся, поцеловал дерево и начал его обрабатывать.
Солнце приближалось к зениту, а Манольос все еще сидел согнувшись и крепко прижимал колоду к груди. Он забыл об усталости, воздух от земли до неба был чист и прозрачен, и все искушения исчезли. Леньо была теперь далеко-далеко, где-то за солнцем; другая, вдова, пробралась в середину кошары, в самый темный угол и превратилась в паука. Манольос трудился, склонившись над обрубком, и смотрел только на него. Он весь превратился в зрение и в самой глубине своего сердца видел спокойный, безмолвный образ, исполненный доброты и печали. И Манольос старался воплотить этот лик в дереве точь-в-точь таким, каким представлял его себе, — впалые щеки, скорбные глаза, широкий лоб с каплями крови и рана между бровей, которую обычно не изображали на иконах, — Манольос сейчас впервые разглядел ее.
Пот лил ручьями по лицу Манольоса, пальцы его, слегка порезанные ножом, вымазали дерево кровью. Но ничто не останавливало Манольоса. Он торопился запечатлеть святой образ до его исчезновения, — торопился воплотить в дереве свое видение.
Манольос, увлеченный резьбой, не заметил, как на тропинке показались две женщины: одна молодая, а другая — старуха, с закутанной в платок головой. Когда они увидели Манольоса, молодая повернулась, приложила палец к губам, и обе начали медленно приближаться, будто хотели посмотреть, чем занимался Манольос. Старуха споткнулась, из-под ее ног покатился камень, но Манольос так углубился в свое занятие, что ничего не услышал.
Молодая не выдержала, ускорила шаг — подошла и коснулась плеча Манольоса.
— Эй, Манольос! — окликнула она.
Манольос вскочил, святой образ исчез из его головы; испуганный, он прислонился к стене, откинув назад голову.
— Что с тобой, Манольос? Почему ты так смотришь на меня, словно я — привидение? Да ведь это я, Леньо, твоя невеста, а это — твоя тетя Мандаленья. Она пришла заговорить нечистую силу, окружившую тебя.
— Какая-то нечистая сила, сынок, поранила тебя, — сказала старуха и, тяжело дыша, тоже подошла к нему.
Манольос смотрел на них с недоумением.
— Что вам нужно? — спросил он наконец и перевернул обрубок, чтобы пришедшие не увидели, что он вырезал из него.
Старуха собиралась ему ответить, но Леньо отстранила ее.
— Оставь нас, тетушка Мандаленья, — сказала она. — Сходи собери лекарственные травы, которые тебе нужны, и оставь нас одних, я хочу поговорить с ним.
Бормоча что-то себе под нос, старуха пошла собирать травы.
Леньо села на лавочку рядом со своим женихом.
— Манольос, — сказала она ему тихо и взяла его за руку, — подними глаза и посмотри на меня. Ты больше меня не хочешь, не любишь меня больше?
— Люблю, — тихо ответил Манольос.
— Когда же мы поженимся?
Манольос молчал. Как далека от него была в эту минуту свадьба!
