Владимир Богомолов - Момент истины (В августе сорок четвёртого)
Раннее солнце миллионами капелек сверкало на траве, на листьях и на крышах, но ещё нисколько не грело. Где-то там, в конце улочки, в мокрых холодных лопухах, за канавой, располагался Блинов. Лежал он хорошо: я раза четыре поглядывал в ту сторону, но определить, в каком месте он находится, так и не смог.
Как и ночью, мыслями я то и дело возвращался к Таманцеву. Мы здесь, по сути, ничем не рисковали, ему же в случае появления хотя бы одного Павловского предстояла ожесточённая схватка. Я не мог не думать о Таманцеве; впрочем, сомнение, правильно ли там выбран объект для засады – не пустышку ли тянем? – и по сей час не оставляло меня.
Пани Гролинская, для своих шестидесяти лет очень моложавая и подтянутая, в этот ранний час занималась уборкой: развесив на штакетнике половики, как раз принялась их выбивать.
Мы поздоровались, капитан сообщил, что мы из комендатуры «по вопросам расквартирования», и поинтересовался, есть ли у пани на постое военные.
– Так, – приветливо отвечала она.
– А разрешение комендатуры?.. Документ?.. – почти одновременно осведомились мы.
– Проше пана. – Она с улыбкой пригласила нас в дом.
Когда мы подходили к её палисаду, я заметил позади дома, на соседнем участке, пожилую женщину, возившуюся на огороде и что-то при этом недовольно бормотавшую по-польски. Завидев нас, она выпрямилась и, глядя недобро большими светлыми глазами, забормотала с возмущением ещё громче.
Вместе с пани Гролинской мы прошли в комнату, обставленную добротной старинной мебелью. Первое, что бросалось в глаза – уже в кухне, – чистота и аккуратность.
Из лежавшей в ящике комода домовой книги хозяйка достала маленькую бумажку – талон со штампом комендатуры – и протянула её капитану: «Проше пана»; тот посмотрел и передал мне.
В верхней графе талона было вписано: «К-н Николаев, л-нт Сенцов».
– Срок разрешения истёк в полночь, – вполголоса напомнил мне капитан.
– А где они? – справился я и посмотрел на дверь в другую комнату.
Я не сомневался, что подлинные или мнимые Николаев и Сенцов слышат и слушают наш разговор – не спят же они в такое прекрасное утро, в восьмом часу.
– Официэры?.. Уехали.
«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»
– Как – уехали? – Я старался сохранить спокойствие. «Очевидно, в те полтора часа, когда я отсутствовал. Значит, Блинов пошёл за ними. Это трудно и рискованно – на безлюдных улицах…» – Когда уехали?
– Ночью…
Невероятно! Мы же лежали буквально в десяти метрах от калитки – тут что-то не так… мы не могли их прозевать.
А пани Гролинская рассказывала, что эти «официэры» вчера поздно вечером распрощались с ней, она вот и комнату после них уже убрала.
Они перешли на другую квартиру (где однажды в июле уже останавливались), потому что у неё нет подходящего сарая, а им нужен на день сарай для скотины. Мол, эти «официэры» занимаются заготовкой продуктов для своей части, ездят по округе и закупают в основном овец и свиней, а вчера к ночи должна была прибыть машина, они соберут всё из деревень в Лиду, погрузят и увезут. Она не преминула заметить, что никогда не держала никаких животных, кроме породных охотничьих собак, – ими увлекался её покойный муж.
Говоря, что уже убрала за офицерами, она открыла дверь в соседнюю комнатку – две аккуратно заправленные кровати, стол, цветы на окне, порядок и чистота.
Сочинить с ходу эту историю про заготовку овец и свиней (что вполне соответствовало цели командировки подлинных Николаева и Сенцова) она, разумеется, не могла: несомненно, она повторяла то, что слышала от своих постояльцев. Вопрос только в том, правда это или всего-навсего легенда, прикрывающая другую их деятельность.
Я знал немало случаев, когда вражеские агенты действовали в прифронтовой полосе под видом всякого рода интендантов, представителей армейских хозяйственных служб. Децентрализованная заготовка сельхозпродуктов – отличное прикрытие для передвижения и разведки в оперативных тылах.
Свеж у меня в памяти был и прошлогодний случай. Разыскивая по данным радиоперехвата немецкую разведгруппу, мы заподозрили трёх человек, имевших безукоризненные экипировку и все офицерские документы. Сделали запрос, и нам подтвердили, что такие-то «действительно проходят службу в части» и что они девять дней назад выбыли в командировку сроком на месяц «в указанный вами район».
Хорошо, что мы не удовлетворились этим ответом. Как впоследствии выяснилось, те, кто «проходил службу», были убиты на вторые сутки после отъезда из части. Их трупы спустили под лёд, а документы, в частности командировочные предписания, до момента ареста успешно использовались тремя заподозренными нами лицами. (Удостоверения личности, продовольственные аттестаты и вещевые книжки на имя убитых они заполнили сами, используя запасные комплекты документов – резервные чистые бланки, полученные от немцев.)
Как и большинство пожилых поляков, пани Гролинская неплохо говорила по-русски, причём отвечала без пауз и обдумывания, держалась с достоинством и приятным кокетством. В светлом фартучке поверх тёмного строгого платья, не по возрасту гибкая, лёгкая в движениях, она походила на гимназистку. Лицо у неё было горделивое, тонкое и приятное.
В городском отделе милиции, куда перед комендатурой я заскочил, мне, как иногда случается, повезло. Помощник дежурного по горотделу, немолодой лейтенант, обслуживал участок, куда входила улица Вызволенья, и вместо кратких установочных данных, на что я мог рассчитывать в столь ранний час, я узнал о хозяйке дома номер шесть, наверно, всё, что было о ней известно местным органам.
Гролинская Стефания, 1883 года рождения, уроженка Белостока, из семьи мелкопоместного шляхтича, образование – женская гимназия, по профессии модистка, перед войной владела небольшим пошивочным ателье, сгоревшим в первую неделю военных действий. В период оккупации проживала в Лиде, подрабатывала шитьём женской одежды. Муж был моложе её на десять или двенадцать лет – эту деталь особо отметил участковый.
В большой комнате, где мы разговаривали, на стене висело несколько фотографий; я успел потихоньку разглядеть изображённые на них лица, выделил и запомнил троих.
На высоком берегу реки, опершись на локоть, лежал благообразный суровый старик; я без труда узнал в нём Пилсудского – хозяйке дома, пожилой польке, он, по всей вероятности, представлялся национальным героем.
На другом снимке над тушей убитого кабана красовался щеголеватый мужчина с усиками и прилизанными волосами, в охотничьем костюме, с ружьём и патронташем; фатоватое, самодовольное лицо – как я предположил, муж пани, Тадеуш Гролинский.
И ещё были две фотографии юноши с задумчивым, невесёлым лицом – очевидно, сына хозяйки, находившегося якобы в подполье где-то под Варшавой, оккупированной немцами.
То, что пани Гролинская не опасалась держать на стене фотографию Пилсудского, укрепило моё отношение к тому, что она говорила. Во многом я ей верил. Непонятно только, как эти двое, Николаев и Сенцов, прошли мимо нас незамеченными.
Пани Гролинская вызывала уважение и, более того, симпатию. В сознании с трудом укладывалось, что муж этой обаятельной, отменно воспитанной, когда-то, без сомнения, на редкость красивой женщины был рядовой тюремный надзиратель, как поговаривали, малограмотный и глуповатый. Кроме выпивки и охоты, его в жизни якобы ничто не интересовало. Впрочем, погиб пан Тадеуш в сентябре 1939 года в боях с немцами, погиб, чуть ли не бросившись с гранатой под танк, и вспоминали о нём, по словам участкового, как о герое.
– А где вообще вы помещаете офицеров? – поинтересовался я.
– Здесь… Проше пана…
Мы прошли в только что убранную комнатку. Кровати были заправлены чистым, непользованным бельём. Половики отсюда висели на штакетнике. В пепельнице на столе – ни окурка, ни пепла, ни соринки. И нигде никаких следов пребывания вчерашних постояльцев.
Тем временем пожилая женщина на смежном участке – она по-прежнему находилась на огороде прямо перед окном этой комнатки, – завидя на улице соседку, принялась с новой энергией возмущённо выкрикивать что-то по-польски. Капитан прислушивался и незаметно подал мне знак. Но я при всём желании не мог понять, о чём там шла речь.
– Пшепрашем паньства, – с улыбкой извинилась Гролинская; она выглянула в окно и сказала: – Hex щен пани юш успокои. Пшез быле глупство денервуе щен пани пшешло годинен[31]. – И, оборотясь к нам, с улыбкой снова извинилась: – Пшепрашем паньства.
– Ну что ж, – оглядев исподволь всё в комнате, сказал я, – условия для двух человек хорошие.
– Вполне, – подтвердил капитан, делая для видимости какие-то пометки в служебном блокноте. – А больше двоих сюда и не направляли… Так и записываю: комната светлая, чистая… Сколько здесь метров?
