Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель
Музыка все сильнее давит на Леонида. Женские голоса подолгу тянут высокие ноты. Монотонность чрезмерности! Он засыпает. Но во сне он знает, что спит. Он спит на скамейке в парке. Слабо дрожащий свет октябрьского солнца окропляет газон. Длинной вереницей тянутся мимо него детские коляски. В этих белых, хрустящих по гравию повозках по-детски глубоко спят следствия причин и причины следствий с выпуклыми младенческими лбами, с надутыми губами и сжатыми кулачками. Леонид ощущает, как его лицо становится все суше. Следовало бы второй раз побриться перед оперой. Теперь поздно. Его лицо – большая поляна с пожухлой травой. Медленно зарастают тропы, дорожки и подъездные пути к этой одинокой поляне. Это уже смертельный недуг, таинственно-логическое соответствие вине жизни. Пока Леонид спит под тяжелым куполом постоянно возбужденной музыки, он понимает с необыкновенной ясностью, что сегодня ему была названа цена Спасения – темно, невнятно, смутно, вполголоса, как все предложения подобного рода. Он знает, что потерпел неудачу. Он знает, что нового предложения не будет.
1940
Манон
Я не был отцом Манон[127]. И все-таки она была моим ребенком. Всю нашу жизнь мы были вместе. Когда я увидел ее в первый раз, ей не было и года. Тогда у нее были чудесные длинные темные волосы. Она еще не умела говорить. Но когда ее спрашивали: «Как лает собака?» – она показывала: «Гав-гав!» – и отвечала: «Цок-цок!» – когда спрашивали о лошадке. Мы стояли у ее деревянной кроватки, и я сказал ее матери: «У вас прелестный ребенок». Манон посмотрела на меня спокойно и испытующе.
Позже ее мать стала моей женой. Мы жили втроем. Я не был отцом Манон. Но она стала моим ребенком.
Малышке было, вероятно, лет пять, когда мы открыли ее сценический талант. В это время мы были в большом городе, где ставилась в театре одна из моих пьес[128]. Пьеса была, кажется мне теперь, фантастическая и сумбурная. Содержание ее составляла череда снов. В одной из таких сцен-снов герой встречает свою возлюбленную на кладбище. «Где мой ребенок?» – спрашивает он. «Ты стоишь у его могилы», – отвечает женщина[129].
Генеральная репетиция этого претенциозного произведения продолжалась пять часов. Поскольку мы не хотели оставлять Манон одну в гостинице, мы взяли ее с собой в театр и уложили на диван в одной из лож, надеясь, что она скоро уснет. Она не спала ни минуты, даже во время длинных перерывов. Но к концу пьесы она так побледнела, что ее мать испугалась, взяла Манон в охапку и, несмотря на дикие детские крики, увела домой.
В последующие недели мы поражались тому, как малышка, завернувшись в какой-нибудь платок, представляла сцену на кладбище из моей комедии. Патетически раскинув в стороны ручонки, она повторяла раз за разом вопрос и ответ: «А наш малыш?» – «Ты у его могилы».
– Почему ты не выберешь себе что-нибудь повеселее? – спросил я ее. – Ведь в пьесе много комических сцен.
– Я не люблю веселое, – ответила пятилетняя девочка. – Мне нравится грустное. Грустное гораздо красивее.
Из-за моей профессии маленькая Манон постоянно бывала на репетициях и спектаклях. Своим неотразимым волшебством театр влияет на всех впечатлительных детей – не то что фильмы. Тщеславные родители часто путают подражание, передразнивание с настоящим талантом, призванием. Мы не были тщеславны. Прошло семь лет, прежде чем я узнал, к своему изумлению, что в Манон скрывался настоящий художник, который стремился к самовыражению.
Я всегда был восторженным почитателем и герольдом Джузеппе Верди. Великий мастер итальянской музыки написал около тридцати опер. Известны только семь или восемь. Но во всех его операх живет величайшая драматическая сила и мелодическая красота. С помощью своей жены, музыкантши, я выискал несколько неизвестных опер Верди, написал новый текст и переработал их сценически. Одной из них была «La forza del destino» – «Сила судьбы»[130].
Судьба была благосклонна к «Силе судьбы». Блестящую премьеру в Дрезденской государственной опере[131] публика приняла с восторгом. Манон, тогда двенадцатилетняя, присутствовала не только на представлении, но и на последних репетициях. Ее личико не было бледным – оно пылало… Она знала весь текст наизусть.
Летом мы жили в маленьком домике в австрийских горах. Компанию Манон составила ее подруга, неуклюжая немузыкальная девочка. Ей пришлось слушать текст «Силы судьбы» дни напролет. Я уже не помню, чье было предложение, но я устроил вместе с детьми представление главной сцены этого либретто.
С тех пор прошло пятнадцать лет, но незабываемы эти дни репетиций, когда я учил с Манон роль – лучше сказать, роли, так как она играла несколько ролей. Я уверен: ни один режиссер, впервые столкнувшийся с целомудренным, тонко чувствующим талантом, не испытал большей радости, чем я. В доме было несколько маскарадных костюмов. Для Манон – она играла главную мужскую роль, испанского офицера, ставшего позже монахом, – я выбрал фрак-рококо, танцевальные туфли и парадную шпагу. Сшили монашескую сутану. Соорудили сцену на переднем дворе. Публика сидела внизу, под открытым небом. Зрителей – среди них люди театра – двенадцатилетняя Манон удивила не меньше, чем меня. Она двигалась в офицерском костюме непринужденно, с несравненной грацией. Она полностью перевоплотилась в персонажа. В ее низком голосе слышалось детски-милое волнение. Она играла так, что заставила зрителей забыть о невольном комизме ее партнера – неуклюжей толстой девочки. Когда в сцене в монастыре она преклоняла колени и
