Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд
— Что такое, мадам Кортези?!
Дети вокруг босые, на мальчиках только штанишки, они все удивлены, смотрят, держа в руках по монетке, возле натертых медных весов, поблескивающих в надвигающейся тени.
Дородная бойкая бакалейщица с большим животом и букетиками красных вен на щеках:
— Что такое, мадам Кортези?!
Но женщина лишь качает головой, всплескивает руками:
— Что если все это правда?!..
— Глупости! — Вступает в разговор плотник. — Новость пришла из Америки, вам ведь известно, что это значит. Народ перестал покупать газеты. Чего ж вы хотите?..
Местный плотник — высокий худой человек лукавого вида, стоя перед квадратной картонкой, к которой пришиты пуговицы для накладных воротничков, продолжал объяснять:
— Ложь их не смущает…
Он был так спокоен, руки в карманах зеленой саржевой блузы.
— Чего тебе, Анри?.. Жорж?.. Килограмм соли? У тебя есть сумка? Беги быстренько попроси у мамы.
Лавочка, телефонный звонок, витрины, банки, мухи.
Зашла еще одна женщина, потом мужчина, двое, трое детей, все хорошо. Торговка, возвращая сдачу монеткой в два франка, стучит пальцем по лбу, первая женщина — мадам Кортези — только что вышла.
Сумасшедшая, ненормальная. Торговка не решается сказать громко, что думает, вокруг народ, но плотник все понял. Торговка и плотник переглядываются.
Босые дети идут по полу или тротуару бесшумно.
Маленькие, круглые, недавно остриженные головы.
Дети прижимаются головами друг к другу.
Протягивают су, берут свертки или хлеб, или сахар в коробочке, или сок на пять сантимов. Взрослые рядом, доставая платок, по несколько раз вытирают лоб, бесполезно ждать, что посвежеет.
И снова голос:
— Ну, и что вы думаете?
Плотник:
— Ничего.
Он смеется. Опять смеется, а тот:
— Что ж, кто знает.
И тот, другой — человек маленького роста, пузатый, пришедший купить пачку табака, — наполовину серьезен, и плотник опять:
— Вранье! Одни небылицы!..
Тот, держа в левой руке желтую пачку с зеленой полоской, не раскрывая, вероятно, пытается представить, как все могло бы происходить, зажав в углу рта пустую трубку и не думая ее набивать.
Он пытается представить, это сложно. Он перестает думать об этом.
Он срывает полоску с пачки табака, опускает в нее два толстых пальца.
Затем пожимает плечами:
— Мне пора. Всего хорошего.
Стук весов.
Зажегся электрический свет: засветилась высоко над дорогой луна. Время от времени с помощью специального рычага ее опускают, чтобы почистить или починить. Вверху от нее исходит сначала легкое потрескивание, будто внутрь шара попал мотылек, затем сыпется вниз мельчайшая фиолетовая пыль. Когда погода портится, она похожа на подлинную луну. Ищешь глазами ту, что в небе, и через какое-то время отыскиваешь ее взглядом в стороне за крышами, за каштанами, совсем низко, но она не меньше первой, правда, бледная, такая бледная, недвижимая, словно нарисована в небе кисточкой, для красоты.
Зажигаются лампы и в домах. Невысоко над землей в фасадах появляются белые и желтые прямоугольники. Самих домов уже не видать. Лишь знаки, что там кто-то есть, указания на чье-то присутствие, находящие друг на друга, возвышающиеся друг над другом, и видно, что люди живут кто повыше, кто пониже, что они вьют гнезда, как птицы. Среди шума возникает пауза, люди укладывают детей, ужинают. О чем они думают? Настает час, когда вновь можно собраться с мыслями.
Но то, о чем они думают (если думают), увидеть, распознать невозможно. В ночи вдалеке едут трамваи. Зайдя в порт, прогудел последний корабль.
Озеро спокойно, уже давно ничего не слышно, хотя прежде волны доходили до вас, словно длинные фразы, произнесенные глухим голосом, быстро. Каждые два-три дня дул неистовый ветер с Юга и слышался этот голос.
Теперь будто и нет никакого озера, давно уже нет. Может быть, именно это пугает. Именно это начало вызывать страх, пробоина в пространстве. Те, кто идут по дороге, немного обеспокоены. Но вот и кафе. Когда бакалейная лавка напротив закрылась, тут стало многолюднее, в дверях кретоновый занавес с цветами, зеленая решетчатая беседка, увитая глициниями. Девять часов. Все забито. Кто-то ударил кулаком по столу. Не в центре зала, где большой стол, а за каким-то из двух маленьких столов, что стоят по бокам.
Давно сидевший там мужчина показывает приятелям газету, водит пальцем по заголовку, говорит одному:
— Видишь?
Другому:
— Видишь?
Поднимает руку:
— Это что, розыгрыш? Мы привыкли помирать каждый в свой час…
Он говорит все громче и громче:
— Каждый по отдельности, каждый в своей кровати… Похоже, теперь все изменится… Помрем все вместе!.. Ты… Ты… Я… И они все…
Он показывает на людей в зале.
— Пора мне набраться смелости да пригласить этих месье…
Он смеется.
— Каждый ухватит другого за шею, вот хоровод-то получится!..
— Замолчите!
Это был один из сидевших за большим столом в центре, вдруг все стихло:
— Замолчите, вам говорят!
Голос был рассерженным, будто этот человек испугался.
5
Скорее, еще раз взглянуть на бесконечные воды которые, когда идешь вдоль берега, кажется, не имеют пределов. Еще раз, пока возможно, пройти по принадлежащей лишь мне гладкой поверхности. Испытывая великую жажду, еще раз, о прекрасные воды, поплыть, чувствуя, как вы стремитесь навстречу и убегаете, пройти вас вдоль, поперек. Полюбить еще сильнее то, что, быть может, придется оставить. Познать, наконец, пространство, щедрое и разнообразное, удлиняющееся и ширящееся, изобилующее, невероятное в своем одиночестве и наготе. Не иметь никаких ориентиров. Только взгляд указывает, что двигаешься вперед, покоряя пространство. И принадлежащая мне вода, вначале на нее просто глянуть, затем окинуть взором пейзаж целиком, всматриваясь, пока не ударишься о камни другого берега, толкнув истертые веревками колья у дебаркадера, взойти на настил, различив маленькие квадратные домики с черепичными крышами без водостоков, фундамент которых переходит в их продолжение, в их перевернутое отражение.
Посреди стороны нашей — зеркало озера, в глубине которого — видишь — творится то, что должно. Вот его противоположный край. Вот другой берег. Холмы. Взгляд, нежась, идет снизу вверх. Скользит по лугам, разбитым на квадраты, огороженные воткнутыми в землю сухими палками, похожими на полированные кости, увитые виноградом; по пшенице, домам, развалинам по краям дорог на первом ярусе, на втором, переходит на маленькую часовню Пресвятой Девы за изгородью, гранитный крест.
Еще раз к вам обратиться, назвать вас, перечислить, сосчитать все это, все эти вещи, дорогие сердцу, что стоят перед взором, направиться к вам всеми мыслями, будто на лодке, приветствуя вас издали, а потом никакой дали нет больше, разделявшее нас расстояние исчезает, мы вместе, до всего можно дотронуться, и еще выше, чем дотягивается рука, начинают прозрачно светиться грозди.
Может, время собирать виноград и не настанет…
Савояр уже пообедал.
Все утро он таскал навоз в корзине, идя по ровной тропинке, которую порой пересекает ручей, почти пересохший. По улице ходила из стороны в сторону сумасшедшая. Савояр таскал в корзине навоз, идя небольшими шагами, он набил трубку контрабандным табаком, это черный табак крупной резки, который тоже пересек озеро, но тайно, Савояр пускал дымок средь ветвей каштана. Вернулся домой. Пообедал. Еще раз услышал, как церковный колокол пробил полдень, а, когда дует ветер с Севера, можно услышать, как бьют полдень звонницы на том берегу. Тех колоколов сегодня не было слышно, их уже очень давно не слышно, северный ветер не дует уже много недель кряду, и никакого другого ветра тоже нет. Что же такое? Савояр не спрашивает себя об этом. Перетаскав навоз, савояр отправился обедать, он ест на кухне, дверь так и осталась открытой. Он сидит перед большой глубокой тарелкой желтого цвета, из которой хлебает жестяной ложкой, лишь слегка подымая ее, нагибаясь к ней сам. Он хорошо расположился, ему удобно, он чувствует себя основательно за прочным столом. Все так, как если б могло продолжаться всегда, все эти вещи его не занимают, это вещи привычные, всегда одни и те же, и он их не видит, он на них никогда и не смотрел; в дверном проеме — двойная голубизна, раньше меж двумя оттенками была разница, теперь ее нет. Мерцанием и неподвижностью воды стали походить на небо, не видно никакой разницы. Савояр об этом не думает, видит лишь, что оно тут и всегда было тут. Он нагибается к тарелке, поднимает ложку, он широко расставил локти, у него квадратные плечи, на голове шляпа; маленький пес, привязанный во дворе к большой цепи, принялся лаять — кто-то прошел мимо, он же пойдет немного посидит на улице, прислонившись к стенке; хрюкают свиньи, пора их кормить. Он снова набил трубку. Можно заметить, что лодка, которая виделась в дверном проеме в самом низу, слегка сместилась, нет никакого ветра, но на глубине есть течение.
