Дино Буццати - Татарская пустыня
Они сидели на скамье, завернувшись в шинели, невольно поглядывая вдаль, на север, туда, где скапливались огромные, бесформенные снежные облака. Налетавший порывами северный ветер забирался под одежду. Высокие скалистые вершины справа и слева от перевала почернели.
Дрого сказал:
– Я думаю, завтра снег пойдет и у нас.
– Вполне возможно, – безучастно отозвался майор.
– Да, быть снегу, – снова сказал Дрого. – Вороны все летят и летят.
– Мы тоже виноваты, – сказал Ортиц, весь во власти одной неотступной мысли. – В конце концов каждый получает то, чего заслуживает. Ангустина, к примеру, был готов платить по самому высокому счету, а мы – нет. Наверное, в этом все дело. Может, у нас запросы слишком велики? А в общем, каждый получает то, чего заслуживает. Да уж….
– Ну и что? – спросил Дрого. – Что мы-то могли сделать?
– Лично я – ничего, – ответил Ортиц с улыбкой. – Я слишком долго ждал, а вот вы…
– Что – я?
– Уезжайте отсюда, пока не поздно, возвращайтесь в город.
Привыкнете к жизни тамошнего гарнизона. Насколько я могу судить, вы не из тех, кто пренебрегает радостями жизни. Там вас наверняка ждет блестящая карьера, это уж точно. Не всем же на роду написано быть героями.
Дрого не отвечал.
– Вы упустили целых четыре года, – продолжал Ортиц. – Они, правда, зачтутся в выслугу за восемь, но подумайте, насколько лучше вам было бы в городе. Здесь вы отрезаны от мира, о вас все забыли…
возвращайтесь, пока не поздно.
Джованни слушал, уставившись в землю, и молчал.
– Я видел, как было с другими, – говорил майор. – Постепенно они так привыкали к Крепости, что становились ее пленниками и теряли способность сдвинуться с места. Старики в тридцать лет! Да уж…
– Может, вы и правы, господин майор, – ответил Дрого, – но в моем возрасте…
– Вы молоды, – не отступал Ортиц, – у вас еще многое впереди, это правда. Но на вашем месте я не стал бы тянуть. Упустите еще какихнибудь два года – двух лет вполне достаточно, – и повернуть назад будет уже слишком трудно.
– Благодарю за совет, – сказал Дрого, на которого слова майора не произвели никакого впечатления, – но ведь здесь, в Крепости, тоже можно надеяться на что-то лучшее. Пусть это звучит нелепо, но если начистоту, то и вам придется признать…
– Да, к сожалению, – ответил майор. – Все мы так или иначе на что-то упорно надеемся. Но сами посудите, это же абсурд. – Он махнул рукой в сторону севера. – Войну с той стороны никогда не начнут.
После этой недавней истории никто всерьез о войне уже не думает.
Майор поднялся, глядя на север так же, как в то далекое утро, когда они встретились с Дрого на краю равнины и он, зачарованный, вглядывался в загадочные стены Крепости. Четыре года прошло с тех пор – солидный отрезок жизни, – но за это время не случилось ничего, ровным счетом ничего такого, что могло бы оправдать его великие надежды. Дни уносились прочь один за другим; однажды утром на краю чужой равнины появились солдаты, которые могли оказаться врагами, но после будничных работ по разметке границы убрались восвояси. На свете царил мир, часовые не трубили тревогу, ничто не предвещало каких-либо изменений. Как и в прежние годы, с теми же, что и всегда, приметами приближалась зима, и западный ветер тихонько посвистывал в штыках. Вот и он, майор Ортиц, по-прежнему здесь, стоит на террасе четвертого редута и, сам не веря собственным доводам, все вглядывается в северную пустыню, словно ему одному и дано право смотреть на нее, только ему и надлежит оставаться в Крепости – неважно, во имя какой цели, – а вот Дрого, хоть он и хороший парень, здесь не на своем месте, он просчитался, и пусть лучше уезжает.
Глава 17
Но вот снег на террасах Крепости сделался ноздреватым, и ноги стали проваливаться в него, как в кашу. С ближних гор вдруг донесся ласкающий ухо звон талой воды, на вершинах кое-где появились искрящиеся под солнцем белые продольные полосы, и солдаты, сами того не замечая, время от времени принимались что-то мурлыкать себе под нос – впервые за несколько месяцев.
Солнце не спешило к закату, как прежде, а стало все дольше задерживаться на небе, растапливая накопившийся снег: тщетно с северных ледников все ползли и ползли облака – они несли с собой уже не снег, а лишь дождь, стремительно смывавший остатки снега. Опять пришла весна.
По утрам раздавалось птичье пение: все от него уже отвыкли. Да и вороны больше не собирались стаями на плацу Крепости в ожидании кухонных отбросов, а разлетелись по долинам в поисках свежатинки.
По ночам в темноте вешалки, где висели ранцы, пирамиды для винтовок в казармах, двери и массивная мебель орехового дерева в комнате господина полковника – в общем, все деревянные вещи, даже самые старые, начинали поскрипывать. Иногда раздавался треск, похожий на пистолетные выстрелы, казалось, что-то разлетается вдребезги; люди просыпались на своих койках и прислушивались, но ничего, кроме все тех же ночных скрипов, не слышали.
Наступило время, когда в старых стропилах заявляла о себе неизбывная тоска по жизни. Давным-давно миновали те счастливые дни, когда по веткам проходил молодой горячий ток, наливая силой великое множество почек. Потом дерево срубили. Но с приходом весны в нем просыпался слабый отголосок жизни. Когда-то были листья и цветы, а теперь – смутное воспоминание, которого хватало лишь на то, чтобы издать сухой треск и замереть в ожидании следующего года.
Наступило время, когда обитателей Крепости обычно посещали странные мысли, в которых не было ничего военного. Крепость казалась уже не надежным укрытием, а тюрьмой. Желтые с темными потеками стены и скошенные уступы бастионов совершенно не отвечали новому, весеннему настроению.
Какой-то офицер – со спины не разберешь, кто именно, но вполне возможно, что Джованни Дрого, – со скучающим видом обходит просторные и в этот утренний час пустынные солдатские умывалки и прачечную. Не для поверки, просто ему не сидится на месте; все здесь в полном порядке, раковины начищены, пол подметен, а в том, что какойто кран подтекает, солдаты не повинны.
Офицер останавливается и смотрит вверх, на одно из окон. Оно закрыто, стекла его, очевидно, не мылись уже много лет и по углам затянуты паутиной. В общем, нет в нем ничего такого, что могло бы порадовать душу. Но сквозь стекла, хоть и с трудом, все же можно разглядеть небо. Да, одно и то же небо, вероятно, думает офицер, одно и то же солнце сияют сейчас и над жалкими раковинами, и над прекрасными далекими лугами.
Луга позеленели и недавно покрылись мелкими цветочками, которые, если смотреть отсюда, из Крепости, кажутся белыми. И деревья, конечно же, выпустили новые листики. Как, наверно, приятно без всякой цели носиться верхом по окрестностям! Да еще если на тропинке, вьющейся среди изгородей, встретится красивая девушка и, проходя совсем близко от твоего коня, приветливо тебе улыбнется. Ну не смешно ли? Подобает ли офицеру крепости Бастиани предаваться столь глупым мечтаниям?!
Через запыленное окно умывалки, как ни странно, виднеется и красивое белое облако. Такие в точности облака плывут сейчас над далеким городом, гуляющая публика время от времени поглядывает на них, радуясь тому, что зима прошла; почти на всех новая или только что приведенная в порядок одежда, женщины в украшенных цветами шляпках и в ярких платьях. Вид у всех такой, будто сию минуту должно произойти что-то хорошее, радостное. Раньше, во всяком случае, все было именно так; кто знает, может, сейчас мода переменилась.
Интересно, если, проходя мимо, ты заметишь в каком-нибудь окошке хорошенькую девушку, улыбнется ли она тебе просто так, беспричинно?
Какие, в сущности, нелепые мысли лезут в голову! Глупости, простительные разве что школяру.
Через грязные стекла сбоку видна часть стены. Она тоже залита солнцем, но это как-то не радует. Что освещает стену казармы – солнце или луна, – совершенно безразлично, лишь бы не нарушался нормальный ход службы. Обыкновенная стена казармы, и только. И все же когда-то, в один из далеких сентябрьских дней, офицер как завороженный смотрел на эти стены: тогда казалось, что за ними его ждет суровая, но завидная судьба. И хотя ничего привлекательного в этих стенах не было, он несколько минут стоял перед ними неподвижно, словно перед каким-то чудом.
Офицер бродит по пустынным умывалкам; другие дежурят на редутах, носятся верхом по каменистому плацу, сидят в служебных кабинетах. Никто из них не может понять, что именно случилось, но лица окружающих всем почему-то действуют на нервы. Одни и те же физиономии, невольно думает каждый, одни и те же разговоры, та же служба, те же бумаги. А в душе бушуют неясные желания: чего она жаждет, словами выразить невозможно, ясно только, что это не имеет отношения к казарменным стенам, к солдатам, к звукам трубы.
Так скачи же, конек, по дорогам равнины, беги отсюда, пока не поздно, не останавливайся, даже если устал, скачи, пока не покажутся зеленые луга, милые сердцу деревья, дома, церкви и колокольни.
