Эмиль Золя - Тереза Ракен. Жерминаль
Этот приступ отчаяния несколько расхолодил и раздосадовал присутствующих. На лицах всех этих людей только что было написано эгоистическое благодушие, а теперь им стало не по себе, ибо в сердцах их не осталось уже никаких чувств к Камиллу.
— Послушайте, дорогая, — воскликнул старик Мишо с явным нетерпением, — не следует вам так отчаиваться. Вы можете заболеть.
— Все мы умрем, — поддержал его Гриве.
— Слезы не вернут вам сына, — наставительно вставил Оливье.
— Не расстраивайтесь так, прошу вас, — прошептала Сюзанна.
Но г-жа Ракен не в силах была сдержать слезы и рыдала все сильнее.
— Перестаньте, перестаньте, — продолжал Мишо. — Возьмите себя в руки. Ведь мы пришли, чтобы немного развлечь вас. Так не будем же хандрить, постараемся забыться… Играем по два су кон. Согласны?
Торговка сделала над собой величайшее усилие и сдержала рыдания. Быть может, она отдавала себе отчет в счастливом эгоизме своих гостей. Она утерла слезы, но все еще судорожно подергивалась. Костяшки домино тряслись в ее ослабевших руках, а набегавшие слезы слепили глаза.
Игра началась.
Лоран и Тереза вынесли эту сцену с серьезным и бесстрастным видом. Молодой человек был в восторге, что восстанавливаются четверговые вечера. Он горячо желал этого, понимая, что такие собрания будут содействовать осуществлению его планов. Кроме того, сам не зная почему, он чувствовал себя лучше в обществе этих знакомых ему людей; находясь среди них, он решался смотреть Терезе в лицо.
В молодой женщине, одетой в черное, бледной и задумчивой, он находил теперь какую-то новую, прежде неведомую ему красоту. Ему приятно было встречать ее взгляд и убеждаться, что она подолгу пристально и смело смотрит на него. Тереза по-прежнему принадлежала ему — и телом и душой.
XVI
Прошло больше года. Первоначальная острота переживаний притупилась; каждый день приносил с собою все большее успокоение, большее равнодушие; жизнь с вялой медлительностью входила в колею, приобретала то тупое однообразие, которое обычно следует за большими потрясениями. На первых порах Лоран и Тереза безвольно подчинились новому образу жизни, который совсем преображал их; в них совершалась какая-то глубинная работа, которую пришлось бы анализировать с крайней кропотливостью, если бы потребовалось обрисовать все ее стадии.
Вскоре Лоран стал приходить в лавку каждый вечер, как раньше. Однако теперь он не обедал здесь, не проводил здесь целые вечера. Он являлся в половине десятого и уходил сразу же после того, как закрывал магазин. Помогая женщинам, он как бы выполнял некий долг. Если ему случалось пренебречь своими обязанностями, он на другой день униженно, как слуга, просил за это прощения. По четвергам он помогал г-же Ракен растопить камин и приготовиться к приему гостей. Он был спокойно-предупредителен и совершенно очаровал старую торговку.
Тереза безучастно наблюдала, как он суетится вокруг нее. Бледность ее постепенно исчезала, она поправилась, стала общительнее, чаще улыбалась. Только изредка, когда рот ее нервно подергивался, в уголках его обозначались две глубокие складки, придававшие лицу особое выражение скорби и ужаса.
Любовники теперь не искали случая увидеться наедине. Никогда не предлагали они друг другу свидания, никогда украдкой не обменивались поцелуем. Убийство как бы умерило на время их чувственный пыл; устранив Камилла, они тем самым удовлетворили бурные и ненасытные желания, которые им не удавалось утолить в исступленных, неистовых объятиях. Преступление казалось им острым наслаждением, по сравнению с которым любые ласки становились непривлекательными и ненужными.
Между тем теперь им было бы очень легко зажить той независимой жизнью, всецело посвященной любви, мечта о которой толкнула их на убийство. Беспомощная, поглупевшая г-жа Ракен уже не являлась препятствием. Весь дом был в их распоряжении, они могли отлучаться, могли бывать всюду, где вздумается. Но любовь уже не владела ими, желания отошли в прошлое; они сидели в лавке, тихо беседуя, взирая друг на друга без стыда и вожделения, и, казалось, позабыли о безумных объятиях, от которых ломило кости и изнемогала плоть. Они даже избегали оставаться с глазу на глаз; оказавшись наедине, они не знали, что сказать друг другу, они боялись, как бы не обнаружилось их взаимное охлаждение. Когда они обменивались рукопожатием, это соприкосновение смущало их.
Впрочем, каждый из них думал, что понимает, почему именно они так пугаются и так равнодушны, оставаясь лицом к лицу. Они объясняли это осторожностью. Такое спокойствие, такое воздержание было, по их мнению, следствием их непогрешимой мудрости. Они считали, что сами предписывают себе это оцепенение плоти, эту дремоту сердца. С другой стороны, отвращение и неловкость, которые они испытывали, принимались ими за остатки страха, за глухую боязнь возмездия. Иной раз они нарочито разжигали в себе надежду, старались возродить былые жгучие мечты, и тут они с изумлением убеждались, что воображение их совсем опустошено. Тогда они цеплялись за мысль о предстоящем браке; достигнув цели, избавившись от последних опасений, безраздельно отдавшись друг другу, они вновь разгорятся страстью, они окунутся в долгожданные наслаждения. Эта надежда успокаивала их, удерживала на краю той пропасти, которая образовалась в их душах. Они убеждали самих себя, что по-прежнему любят друг друга, они ждали часа, который, сочетав их навеки, принесет им совершенное счастье.
Никогда еще Тереза не была так безмятежно-спокойна. Она явно становилась лучше. Ее жесткий характер смягчился.
Ночью, лежа одна в постели, она чувствовала себя вполне счастливой; она не ощущала рядом с собою бледного тщедушного Камилла, который раздражал ее плоть и возбуждал в ней неутолимые желания. Ей казалось, что она маленькая девочка, девственница, мирно покоящаяся под белым пологом, в тишине и сумраке. Ее комната — просторная, холодноватая, с высоким потолком, темными углами и монастырским запахом — очень нравилась ей. В конце концов ей даже полюбилась высокая темная стена, вздымавшаяся перед окном; все лето, из вечера в вечер, она часами смотрела на серые камни стены и на узкую полоску звездного неба, изрезанную очертаниями труб и крыш. Она думала о Лоране только в тех случаях, когда вдруг просыпалась от какого-нибудь кошмара; сидя в постели, вся дрожа, с широко раскрытыми глазами, она куталась в сорочку и убеждала себя, что не испытывала бы таких внезапных приступов ужаса, если бы рядом с нею лежал мужчина. Она думала о своем любовнике как о псе, который мог бы стеречь и охранять ее; но по ее похолодевшему, дремлющему телу не пробегала ни малейшая дрожь желания.
Днем, сидя в магазине, она стала интересоваться тем, что творится за его стенами; она уже не замыкалась в самой себе, как прежде, не испытывала глухого негодования, не вынашивала мысли о борьбе и мщении. Ей больше не хотелось мечтать, у нее явилась потребность действовать, видеть. С утра до вечера она следила за прохожими, мелькавшими в пассаже; она с удовольствием наблюдала, как они снуют взад и вперед и шумят. Она стала любопытной и болтливой, — словом, стала женщиной, а до сих пор и мысли и поступки ее были бы скорее к лицу мужчине.
Наблюдая за окружающими, она обратила внимание на молодого человека, студента, который жил в меблированных комнатах по соседству и несколько раз в день проходил мимо лавки. У юноши было красивое бледное лицо, длинные, как у поэта, волосы и офицерские усы. Терезе казалось, что он человек необыкновенный. Целую неделю она была влюблена в него, влюблена, как школьница. Она читала романы, сравнивала молодого человека с Лораном и приходила к выводу, что последний уж очень неуклюж и груб. Чтение раскрыло перед нею еще неведомые ей романтические горизонты; до сих пор она любила только плотью и нервами, теперь стала любить в воображении. Но в один прекрасный день студент исчез, вероятно переехал на другую квартиру. Не прошло и нескольких часов, как Тереза забыла о нем.
Она записалась в библиотеку и стала увлекаться всеми героями романов, проходившими перед нею. Эта внезапная страсть к чтению оказала огромное влияние на ее темперамент. В ней развилась такая нервная чувствительность, что иной раз она без причины начинала смеяться или плакать. Наметившееся душевное равновесие вновь нарушилось. Она стала предаваться какой-то смутной мечтательности. Временами воспоминание о Камилле будоражило ее, и тогда она начинала думать о Лоране с новым приливом желаний, с ужасом и недоверием. Так она вновь стала впадать в прежнюю тоску и отчаяние; то она придумывала, как бы ей немедленно выйти замуж за любовника, то помышляла о бегстве, о том, чтобы уже больше никогда не видеть его. Романы, говорившие о целомудрии и чести, породили своего рода противоречие между ее инстинктами и волей. Она оставалась все тем же неукротимым животным, которое жаждало единоборства с Сеной и неистово окунулось в прелюбодеяние; но теперь она осознала, что такое доброта и кротость, ей стало ясно, почему у жены Оливье такое помятое лицо и безжизненный вид; она узнала, что можно не убивать своего мужа и быть счастливой. Тогда она перестала разбираться в самой себе и впала в мучительную нерешительность.
