Михаил Булгаков - Великий канцлер
Хохот, радостные приветствия огласили комнату. Пошли объятия и поцелуи. Слово «Маргарита!» загремело в воздухе. Из-под земли вырос старый знакомый Фиелло и, почтительно сняв поварской колпак, осведомился у Mapгариты, хорошо ли долетела госпожа. Откуда-то и у кого-то появился в руках бокал с шампанским, и Маргарита жадно выпила холодную жидкость. В ту же минуту кровь ее вскипела пузырьками и ей стало весело. Кто-то во фраке представился и поцеловал руку, вылетела рыженькая обольстительная девчонка лет семнадцати и повисла на шее у Маргариты и прижалась так, что у той захватило дух. Кто-то поручил себя покровительству, кто-то слово просил замолвить.
9/XI.33.
Маргарита хохотала, целовалась, что-то обещала, пила еще шампанское и, опьянев, повалилась на диван и осмотрелась. Она сразу поняла, что вокруг нее непринужденное веселье и, кроме того, общество смешанное и толчея ужасающая.
В комнате — бывшем кабинете Берлиоза — все было вверх дном. На каминной полке сидела сова. Груды льда лежали в серебряных лоханях, а между сверкающими глыбами торчали горлышки бутылок. Письменный стол исчез, вместо него была навалена груда подушек, и на подушках, раскинувшись, лежал голый кудрявый мальчик, а на нем сидела верхом, нежилась ведьма с болтающимися в ушах серьгами и забавлялась тем, что, наклонив семисвечие, капала мальчику стеарином на живот. Тот вскрикивал и щипал ведьму, оба хохотали как исступленные. У горящего камина что-то шипело и щелкало — Фиелло жарил миндаль, и двое в багровом столбе пламени пили водку. Один был в безукоризненном фрачном одеянии, а другой в одних подштанниках и в носках.
Через минуту к пьющим присоединился боров, но голая девчонка украла у него из-под мышки портфель, и боров, не допив стопки, взревев, кинулся отнимать.
В раскрытые двери виднелись скачущие в яростной польке пары. Там полыхало светом, как на пожаре. Горели люстры, на стенах пылали кенкеты со свечами, кроме того, столбами ходил красный свет из камина. От грохота труб тряслись стекла за шторами.
Гроздья винограду появились перед Маргаритой на столике, и она расхохоталась — ножкой вазы служил золотой фаллос. Хохоча, Маргарита тронула его, и он ожил в ее руке. Заливаясь хохотом и отплевываясь, Маргарита отдернула руку. Тут подсели с двух сторон. Один мохнатый с горящими глазами прильнул к левому уху и зашептал обольстительные непристойности, другой — фрачник — привалился к правому боку и стал нежно обнимать за талию. Девчонка уселась на корточки перед Маргаритой, начала целовать ее колени.
— Ах, весело! Ах, весело! — кричала Маргарита. — И все забудешь. Молчите, болван! — говорила она тому, который шептал, и зажимала ему горячий рот, но в то же время сама подставляла ухо.
Но тут вдруг на каминных часах прозвенел один удар — половина двенадцатого — и разом смолкла музыка в зале и остановились пары. И тотчас меж расступившихся прошел Фагот-Коровьев, все в том же кургузом пиджачке и своих поганых гетрах.
11/XI.33.
Но, несмотря на его неприглядный вид, толпа расступилась, и Коровьев подошел к Маргарите, по обыкновению слегка валяя дурака.
Приветствовал, выкинув какую-то штучку пальцами, взял под руку и повел через зал. Но тон Коровьева, когда он, наклонившись к уху Маргариты, зашептал гнусаво, был чрезвычайно серьезен.
— Поцелуйте руку, назовите его «мессир», отвечайте только на вопросы и сами вопросов не задавайте.
После бальных огней Маргарите показалось, что темноватая пещера глянула на нее. Некто в фиолетовом наряде откинул алебарду и пропустил в кабинет.
В камине тлели угольки, на столике горели семь восковых свечей в золотом семисвечнике, и в теплом их свете Маргарита рассмотрела гигантскую кровать на золотых ногах, тяжелые медвежьи шкуры на полу и шахматную доску. Пахло острыми лекарствами, густым розовым маслом. На постели на шелковых скомканных простынях сидел тот самый, что в час заката вышел на Патриаршие Пруды. На нем был зеленый засаленный и с заплатой на локте халат, из-под которого виднелась грязная ночная сорочка, на голых ногах истоптанные ночные туфли с изъеденной меховой оторочкой, на пальцах тяжелые перстни. Ночной горшок помещался у кровати. Одну ногу сидящий откинул, и голая ведьма, покраснев от натуги, натирала колено черной мазью, от которой по всей комнате распространялся удушливый запах серы.
За спиной Маргарита чувствовала, как толпа гостей бесшумно вваливается в кабинет, размещается. Настало молчание.
Сидящий в этот момент стукнул золотой фигуркой по доске и молвил:
— Играешь, Бегемот, безобразно.
— Я, мессир, — почтительно и сконфуженно отозвался партнер, здоровяк черный котище, — просчитался. На меня здешний климат неблагоприятно действует.
— Климат здесь ни при чем, — сказал сидящий, — просто ты шахматный сапожник.
Кот хихикнул льстиво и наклонил своего короля.
Тут сидящий поднял взор на Маргариту, и та замерла. Нестерпимо колючий левый глаз глядел на нее, и свечные огни горели в нем, а правый был мертв. Ведьма отскочила в сторону со своим черным варевом.
— Мессир, — тонко заговорил Коровьев у плеча Маргариты, — разрешите представить вам Маргариту.
— А, достали? Хорошо, — ответил сидящий, — подойдите.
Маргарита почувствовала, как Коровьев предостерегающе толкнул ее в бок, и сделала шаг вперед. Сидящий протянул ей руку. Маргарита, вдруг догадавшись, кто такой перед нею, побледнела и, наклонившись, поцеловала холодные кольца на пальцах.
Глаз опять впился в нее, и Маргарита опустила веки, не в силах будучи вынести его.
— Вы меня извините, госпожа, за то, что я принимаю вас в таком виде, — и сидящий махнул рукой на голую свою натертую ногу, на горшок и шахматы, — нездоров. Отвратительный климат в вашем городе[41], то солнышко, то сырость, холод... А?
— Честь, честь, — тревожно шепнул в ухо Коровьев.
— Это... — начала Маргарита глухо.
— Великая, — свистнул Коровьев.
— Это великая честь для меня[42], — выговорила Маргарита и вдохновенно добавила: — Государь мой.
— О, — ................................... головой, слепой и неуверенной походкой, он подошел к ложу.
— Узнаешь меня, Иванушка? — спросил сидящий.
Иванушка Бездомный повернул слепую голову на голос.
— Узнаю, — слабо ответил он и поник головой.
— И веришь ли, что я говорил с Понтием Пилатом?
— Верую.
— Что же хочешь ты, Иванушка? — спросил сидящий.
— Хочу увидеть Иешуа Га-Ноцри, — ответил мертвый, — ты открой мне глаза.
— В иных землях, в иных царствах будешь ходить по полям слепым и прислушиваться. Тысячу раз услышишь, как молчание сменяется шумом половодья, как весной кричат птицы, и воспоешь их, слепенький, в стихах, а на тысячу первый раз, в субботнюю ночь, я открою тебе глаза[43]. Тогда увидишь его. Уйди в свои поля.
.....................................
И слепой стал прозрачен, потом и вовсе исчез.
Маргарита, прижавшись щекой к холодному колену, не отрываясь, смотрела.
12/XI.33.
Над столом сгустился туман, а когда он рассеялся, на блюде оказалась мертвая голова с косым шрамом от левого виска через нос на правую щеку и с кольцом лохматым в запекшейся крови на шее[44]................................ответил бывший администратор.
Вечер 12/XI.33.
— Да-с, а курьершу все-таки грызть не следовало[45], — назидательно ответил хозяин.
— Виноват, — сказал Внучата.
— В уважение к вашему административному опыту я назначаю вас центурионом вампиров.
Внучата стал на одно колено и руку Воланда сочно поцеловал, после чего, отступая задом, вмешался в толпу придворных.
— Ну-с, кажется, и все московские покойники? Завтра об эту пору их будет гораздо больше, я подозреваю.
— Виноват, мессир, — доложил Коровьев, изгибаясь, — в городе имеется один человек, который, надо полагать, стремится стать покойником вне очереди.
— Кто такой?
— Некий гражданин по фамилии фон-Майзен[46]. Называет он себя бывшим бароном.
— Почему бывшим?
— Титул обременял его, — докладывал Коровьев, — и в настоящее время барон чувствует себя без него свободнее.
— Ага.
— Он звонил сегодня по телефону к вам и выражал восторг по поводу вашего вчерашнего выступления в театре и, когда узнал, что у вас сегодня вечер, выразил весьма умильно желание присутствовать на нем.
— Воистину это верх безрассудства, — философски заметил хозяин.
— Я того же мнения, — отозвался Коровьев и загадочно хихикнул.
Такое же хихиканье послышалось в толпе придворных.
— Когда он будет?
