Серен Кьеркегор - Дневник обольстителя
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Темные тучи заволокли небо, сдвинулись, как хмурые брови, на его гневном челе; лес стонет и качается, бросаемый из стороны в сторону тревожными сновидениями. И я потерял тебя в лесу! За каждым деревом мерещится мне женская фигура, похожая на тебя… Я приближаюсь, и видение исчезает за следующим деревом. Что же ты не показываешься, не даешься мне? Все мутится в моей голове, в глазах мешается… Деревья теряют свои резкие очертания и сливаются в каком-то море тумана, где скользят и тают воздушные женские призраки, похожие на тебя… Тебя же все нет и нет! Твой образ лишь неуловимо мелькает среди пенистых волн воображения… Но я счастлив и тем, что вижу образы, хоть чуть напоминающие тебя. Чем объяснить их появление? Богатым ли единством твоего существа или бедной многосторонностью моего? Любить одну тебя, не значит ли это — любить весь мир?..
Твой Йоханнес.
x x x
Интересно было бы записывать все наши разговоры с Корделией. К сожалению, это невозможно. Ведь если бы даже и удалось вспомнить каждое слово, которым мы обменялись, то как восстановить нерв всей беседы? Как передать эту неожиданность восклицаний, страстность блеснувшей мысли, невольный порыв желания, словом, все, составляющее жизненный элемент беседы? Я более не подготавливаюсь к разговорам с Корделией, это противоречило бы самому существу разговора, раз он должен носить эротический оттенок. Но содержание моих писем у меня всегда в памяти, и я постоянно имею в виду вызванное ими в Корделии настроение. Мне, конечно, в голову не приходит справляться, прочла ли она эти послания — в этом и без того нетрудно убедиться; и вообще я избегаю всякого прямого разговора о них; зато через всю нашу беседу проходит как бы нить, таинственно поддерживающая связь с ними, иногда для того, чтобы сильнее запечатлеть в ней известное настроение, иногда же, чтобы сгладить его и ввести ее в заблуждение. В последнем случае я имею в виду, что она может перечесть письмо, получить новое впечатление и т. д.
С Корделией произошла или, вернее, происходит какая-то перемена. Чтобы определить ее настоящее душевное настроение, я назову его, пожалуй, "пантеистически смелым". Это сразу читается в ее взгляде: в нем светится какое-то безумно смелое ожидание, жажда чего-то необыкновенного и в то же время как будто грустная недоверчивость, мечтательность — почти мольба… Она ищет чудесного вне себя, она готова молить, чтобы оно явилось — как будто не в ее власти вызвать его! Против всего этого надо принять меры, иначе я слишком рано получу перевес над нею. Вчера еще она сказала, что во мне есть нечто царственное; она, пожалуй, готова преклониться передо мной, но этого нельзя допускать. Ты права, моя дорогая, во мне есть нечто царственное, но ты и не подозреваешь, каким царством я управляю! Я царствую над своими страстями! Я держу их в тесном заключении, как Эол — бури, лишь изредка давая волю то одной, то другой. Теперь нужно будет подлить в мои письма сладкого яда лести. Лесть придаст ей известную долю самоуверенности, определит границы моих и ее преимуществ так, что перевес окажется пока на ее стороне. Лесть, однако, — опасное оружие, и обходиться с ним надо очень осторожно. Иногда приходится ставить самого себя очень высоко, оставляя, впрочем, свободной самую верхнюю ступень, иногда — очень низко. Первое ведет к цели преимущественно в духовных отношениях, второе же — в эротических. Теперь подумаем: обязана ли она мне чем-нибудь? Нет. Желаю ли я сам, чтобы она была мне обязана? Нет. Я слишком тонкий знаток эротического, чтобы позволить себе такие глупости. И если бы даже действительно оно было так, я всеми силами постарался бы заставить позабыть об этом ее и усыпить такую мысль в самом себе. У всякой девушки, как и у Ариадны, есть нить, помогающая отыскать дорогу в лабиринт ее сердца… но не ей самой, а другому.
x x x
Моя Корделия!
Скажи, и я повинуюсь. Желание твое — приказание, просьба — могучее заклинание, всякая, даже мимолетная прихоть — счастье для меня! Ведь я, повинуясь тебе, нахожусь не вне тебя, как покорный дух из "Тысячи и одной ночи", нет: ты говоришь — воля твоя принимает определенные формы, создается, а с нею и я. Я — душевный хаос, ожидающий слова твоего!
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Ты знаешь, как я люблю беседовать с самим собой? В себе самом я нашел самого интересного собеседника из всех моих знакомых. Иногда я боялся, что у меня не хватит материала для этих бесед, теперь же я уверен, что он никогда не иссякнет: теперь у меня есть ты! Я говорю о тебе с самим собою, т. е. о самом интересном предмете с самым интересным собеседником. Увы! Я — только интересный собеседник, ты же интереснейший предмет беседы!
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Ты говоришь, что я полюбил тебя так еще недавно… Тебя как будто беспокоит мысль, что я мог любить раньше? Слушай: есть старинные рукописи, в которых острый взгляд знатока сразу улавливает бледные следы древнего письма, выцветшие от времени и теперь почти исчезнувшие под новыми письменами. Тогда новое письмо вытравляется, стирается и восстанавливается древнее. Твой взор помог мне найти в себе меня самого. Я дал забвению стереть с моей души все наносное, не касающееся тебя, и что же? Я открыл на дне моей души древние и вместе с тем божественные письмена, я открыл, что моя любовь к тебе родилась вместе со мною!
Твой Йоханнес.
x x x
Моя Корделия!
Как может существовать государство, разделившееся в самом себе, ведущее борьбу с самим собою? Как существую я, если силы моей души разделились и борются между собою? Из-за чего? Из-за тебя. Я хочу найти спокойствие в мысли, что люблю тебя. Но как же достигнуть этого спокойствия? Одна из борющихся сил хочет убедить других, что она сильнее, искреннее всех любит тебя, другая хочет того же и т. д. Если б эта борьба происходила вне меня, она бы не особенно встревожила меня; я не побоялся бы ничего, пусть даже кто-нибудь дерзнул бы влюбиться или не влюбиться в тебя, — и то и другое одинаково преступно, — но эта борьба во мне самом убивает меня! Это — страсть, разделившаяся в самой себе!
Твой Йоханнес.
x x x
Да, да, прелестная рыбачка, прячься, прячься себе за деревьями, подымай свою ношу, тебе так идет это легкое сгибание стана! С какой природной грацией согнулась ты под связкой хвороста, собранного тобой… Да, подумать только, что такое изящное, стройное создание обречено таскать хворост! Ты наклоняешься и вновь выпрямляешься, как танцовщица, выказав при этом красоту своих форм: тонкую талию, широкие плечи, пышную грудь… Да, это оценит в тебе всякий знаток прекрасного. Ты, пожалуй, скажешь: "Какие пустяки! Городские дамы куда красивее". Э, дитя мое! Ты еще не знаешь, сколько на свете фальши. Продолжай-ка лучше свой путь в этом огромном лесу, который тянется без конца, без края!..
А может быть, ты вовсе не простая рыбачка, а сказочная заколдованная принцесса в плену у какого-нибудь злого чародея? Только у такого и хватит жестокости заставить тебя таскать хворост… Зачем ты так углубляешься в чащу? Ведь если ты действительно рыбачка, то тебе нужно идти в рыбачий поселок по дороге мимо меня… Так-так, иди себе по тропинке, игриво вьющейся между деревьями, — я не потеряю тебя из виду; оглядывайся сколько хочешь — меня не сдвинуть с места! Желание не увлекает меня; я сижу спокойно на изгороди и курю сигару. Подвернись ты в другое время — пожалуй… Ты все продолжаешь оглядываться на меня, взор твой блестит так лукаво… легкая походка так и манит… Я знаю, куда ведет твой путь! В чащу густого леса, где тихо шепчут деревья, где царит тишина, полная звуков… Смотри, само небо покровительствует тебе: солнце прячется за облаками, в лесу темнеет, деревья сдвигаются, образуя таинственную завесу… Прощай, моя очаровательная рыбачка, спасибо за эту прекрасную минуту! Твоя красота и грация произвели на меня чудное впечатление, хоть и не достаточно сильное, чтобы сдвинуть меня с моей твердой позиции на изгороди, но зато богатое внутренним содержанием.
x x x
Иаков, заключивший с Лаваном условие брать себе в награду лишь пестрых овец, раскладывал в ручье, откуда пили овцы, пестрые палки… Так и я повсюду помещаю перед Корделией себя, взор ее постоянно обращен на меня. Она думает, что в этом сказывается одно лишь нежное, заботливое внимание влюбленного, но у меня имеется в виду другая цель. Я же добиваюсь, чтобы она потеряла интерес ко всему остальному, постоянно видела перед своими духовными очами одного меня!..
x x x
Моя Корделия!
Да разве я могу забыть тебя? Разве моя любовь к тебе — дело памяти?
Пусть время сотрет со своих скрижалей все, пусть уничтожит даже самую память — отношения мои к тебе не потеряют силы, ты не будешь забыта. Забыть тебя! О чем же я стал бы тогда помнить? Я ведь забыл самого себя, чтобы помнить о тебе; забыв же тебя, мне пришлось бы вспомнить о себе, но в ту же минуту, как я вспомню о себе, я не могу не вспомнить и о тебе! Забыть тебя? Да что же было бы тогда?! Есть старинная картина, изображающая Ариадну, которая тревожно вскочила со своего ложа и впилась взором в уплывающий на всех парусах корабль. Рядом с Ариадной стоит Амур с луком без тетивы и утирает слезы. Немного поодаль видна женская фигура с крыльями за плечами и шлемом самую картину, но в несколько измененном виде: Амур не плачет и лук его цел, — ведь ты же не сделалась бы ни менее прекрасной, ни менее обаятельной оттого, что я потерял разум?.. Итак, Амур улыбается и готов пустить стрелу; Немезида тоже не стоит спокойно, она тоже натягивает лук. Затем на старой картине на корме уплывающего корабля виднеется мужская фигура, углубленная в какую-то работу; ее считают Тезеем. На моей же картине он стоит на корме, тоскливо смотрит на оставленный берег и простирает к нему руки: он раскаялся, или, вернее, безумие оставило его, но корабль уносит! И Амур, и Немезида — оба готовы спустить свои стрелы, и они попадут в цель: обе ударят ему в сердце, в знак того, что любовь была для него Немезидой — мстительницей.
