Шолом-Алейхем - Тевье-молочник. Повести и рассказы
— Что это значит? — спрашивает он. — Вы же знаете, что по части древнееврейского я не очень-то силен.
— Знаю, — говорю, — что вы не очень-то сильны. Если бы вы учились в хедере, как я когда-то учился, вы бы тоже кое-что кумекали…
Рассмеялся он и говорит:
— Ладно! Буду вашим гостем: в первый день праздника приеду, реб Тевье, кое с кем из моих знакомых к вам на блинчики, только уж вы, — говорит, — смотрите, чтоб горяченькие были!
— Огненные, пламенные! — отвечаю. — Со сковородки — прямо в рот!
Приезжаю домой и говорю своей старухе:
— Голда, у нас будут гости на праздник.
— Поздравляю! — отвечает. — Кто такие?
— Об этом после узнаешь, — говорю. — Ты приготовь побольше яиц; сыра и масла у нас достаточно. Напечешь блинчиков на три персоны, но на такие персоны, которые не дураки покушать, а в Писании ничего не смыслят!
— Наверное, — говорит она, — напросился какой-нибудь растяпа из голодающей губернии?
— Глупая ты, Голда! Во первых, — говорю, — не велика беда, если мы бедного человека накормим праздничными блинчиками. А во-вторых, да будет тебе известно, дорогая моя супруга, благочестивая и смиренная госпожа Голда, что одним из наших гостей будет сынок вдовы, тот самый Арончик, о котором я тебе рассказывал.
— Ну, — отвечает она, — это совсем другое дело!
Вот она, сила миллионов! Даже моя Голда, едва почует деньги, совсем другим человеком становится. Таков мир, что и говорить! Как это в молитве сказано: «Серебро и злато — дело рук человеческих», — деньги губят человека…
Короче, — наступил радостный, зеленый праздник. О том, какая красота у меня на хуторе в эту пору, как там зелено, светло и тепло, вам рассказывать нечего. Самый крупный богач у вас в городе мог бы пожелать себе иметь такое голубое небо, такой зеленый лес, такие пахучие сосны, такую чудесную траву — корм для коровок, которые стоят, жуют и смотрят вам в глаза, будто желая сказать: «Вы нас всегда такой травкой кормите, а уж молока мы вам не пожалеем».
Нет, говорите что хотите, предложите мне самое прибыльное дело, но если для этого понадобится переехать из деревни в город, я с вами не поменяюсь. Где у вас в городе такое небо? Как в молитве говорится: «Небеса — чертог господень», — только богу под стать такое небо! В городе, если голову задерешь, — что увидишь? Дом, крышу, трубу. Но разве есть там такие деревья? А уж если и попадется деревцо, так вы на него хламиду напяливаете.
Одним словом, гости мои налюбоваться не могли, когда ко мне на хутор приехали. Прибыли они, четыре молодца, верхом. Лошадки — одна другой лучше. А уж под Арончиком была лошадка… Жеребец! Настоящий мерин! За триста рублей такого не купишь.
— Милости просим, дорогие гости! — говорю я. — Это вы что же, ради праздника решили верхом прокатиться?{51} Да ладно! Тевье не такой уж праведник, а если вас, даст бог, на том свете посекут за это, — не мне больно будет… Эй, Голда! Присмотри-ка там, чтобы блинчики были готовы, и пусть вынесут стол сюда, во двор, в доме мне перед гостями хвастать нечем… Эй, Шпринца, Тайбл, Бейлка! Куда вы там запропастились? Пошевеливайтесь!
Командую я эдак, и вот вынесли стол, стулья, скатерть, тарелки, ложки, вилки, соль и тут же — Голда моя с блинчиками, горячими, пламенными, прямо со сковороды, вкусными, жирными — объедение! Гости мои нахвалиться не могут…
— Чего ты стоишь? — говорю я жене. — Повторить надо ради праздника! Сегодня у нас пятидесятница, а в этот день молитву «Хвалю тебя» произносят дважды!
Голда, не долго думая, снова наполняет миску, а Шпринца подает к столу. Вдруг посмотрел я на моего Арончика и вижу, что он загляделся на мою Шпринцу — глаз с нее не сводит. Что он такое на ней увидел?
— Кушайте! — говорю я ему. — Почему вы не едите?
— А что же я, по-вашему, делаю? — спрашивает он.
— Вы, — говорю — смотрите на мою Шпринцу… Поднялся хохот, все смеются, смеется и Шпринца. И всем весело, радостно… Чудесный, славный праздник! Поди знай, что радость эта обернется бедой, несчастьем, горем, наказанием божьим на мою голову!.. Но что говорить! Человек глуп! Человек разумный не должен все принимать близко к сердцу, надо понимать, что как есть, так и следует быть. Ибо, если бы должно быть иначе, то и было бы не так, как есть. Разве не читаем мы в псалмах: «Уповай на бога», — ты, мол, только понадейся на него, а уж он постарается, чтоб тебя в три погибели согнуло… Да еще скажешь: «И то благо!» Послушайте, что может случиться на белом свете, но прошу вас, слушайте внимательно, так как только сейчас и начинается настоящая история.
«И был вечер, и было утро», — однажды вечером приезжаю домой распаренный, измученный беготней по дачам в Бойберике и застаю во дворе около дома привязанного к дверям знакомого коня. Готов поклясться, что это конь Арончика, тот самый мерин, которого я в триста целковых оценил. Подошел я к нему, шлепнул его по боку, пощекотал шею, гриву потрепал. «Приятель, говорю, друг сердечный, что ты тут делаешь?» А он повернул ко мне свою славную морду и смотрит умными глазами, будто сказать хочет: «Что меня спрашивать? Хозяина спроси». Вхожу в дом и принимаюсь за жену:
— Скажи-ка мне, Голда-сердце, что тут делает Арончик?
— А я почем знаю? — отвечает она. — Ведь он из твоих дружков.
— Где же он?
— Ушел, — говорит, — с детьми в рощу на прогулку.
— Что за прогулки ни с того ни с сего? — говорю и велю подавать на стол.
Поужинал и думаю: «Чего ты, Тевье, так расстроен? Человек приходит к тебе в гости, что же тут волноваться? Наоборот…»
А в это время гляжу: идут мои девицы с этим молодчиком, в руках букеты, впереди обе младшие — Тайбл и Бейлка, а позади Шпринца с Арончиком.
— Добрый вечер!
— Здравствуйте!
Арончик подошел ко мне — какой-то странный, поглаживает коня, жует травинку.
— Реб Тевье, — говорит он, — хочу с вами дело сделать. Давайте лошадками поменяемся.
— Не нашли, — говорю, — над кем смеяться?
— Нет! — отвечает. — Я это серьезно.
— Вот как? Серьезно? Сколько же, примерно, стоит ваша лошадка?
— А во сколько, — спрашивает, — вы ее цените?
— Я ценю ее, боюсь сказать, рублей в триста, а может быть, и с гаком!
А он смеется и говорит, что конь стоит больше чем втрое. И опять:
— Ну как? Меняемся?
Не понравился мне этот разговор: ну, что это значит — он хочет выменять своего коня на мою развалину? Предложил я ему отложить дело до другого раза и спрашиваю в шутку: неужто он специально ради этого приехал? «Если так, говорю, то зря потратились…» А он мне серьезно:
— Приехал я к вам, собственно, по другому делу. Если вам угодно, пойдемте немного прогуляемся.
«Что за прогулки такие?» — подумал я и направился с ним в рощу. Солнце уже давно село. В роще темновато, лягушки у плотины квакают, от травы аромат — благодать! Арончик идет, и я иду, он молчит, и я молчу. Наконец он останавливается, откашливается и говорит:
— Что бы вы сказали, реб Тевье, если бы я, к примеру, сообщил вам, что люблю вашу дочь Шпринцу и хочу на ней жениться?
— Что бы я сказал? — говорю, — Я бы сказал, что одного из сумасшедших надо вычеркнуть, а вас вписать…
Посмотрел он на меня и спрашивает:
— Что это значит?
— А вот-то и значит! — говорю.
— Не понимаю.
— Значит, — говорю, — сметки не хватает. Как в Писании сказано: «У мудрого глаза его в голове его…» Понимать это надо так: умному — мигнуть, а глупому — палкой стукнуть…
— Я говорю с вами прямо, — отвечает он обиженно, — а вы все шуточками да изречениями отделываетесь…
— Ну что же, — говорю я. — Каждый кантор по-своему поет, а каждый проповедник для себя проповедует… Если хотите знать, что вы проповедуете, переговорите прежде всего со своей мамашей, — уж она вам все обстоятельно разъяснит…
— Что же я, по-вашему, мальчишка, который должен у мамы спрашиваться?
— Конечно, — говорю, — вы должны спроситься у матери. А мать вам, наверное, скажет, что вы не в своем уме, и будет права.
— И будет права?
— Конечно, — говорю, — будет права. Посудите сами, какой же вы жених для моей Шпринцы? Разве она вам ровня? А главное, каково-то вашей матери породниться со мною?
— Ну, если так, — отвечает он, — то вы, реб Тевье, глубоко ошибаетесь. Я не восемнадцатилетний мальчик и вовсе не намерен подыскивать родственников для моей мамаши. Я знаю, кто вы такой и кто ваша дочь… Она мне нравится, я так хочу, и так оно и будет!
— Извините, — говорю, — что перебиваю. С одной стороной, насколько я вижу, вы уже поладили. А как обстоит дело с другой стороной?
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— Я имею в виду, — говорю, — свою дочь, Шпринцу… С ней вы уже говорили? Что она вам сказала?
