Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель
Он медленно поднялся по лестнице на верхний этаж. Его роскошный халат, выглаженный, как всегда, лежал на стуле. Леонид снял серый пиджак и тщательно вымыл в ванной лицо и руки. Потом гребнем и щеткой заново расчесал волосы на прямой пробор. Пока он рассматривал в зеркале свои по-молодому густые волосы, его охватило вдруг странное ощущение. Ради самого себя он пожалел об этой приятной моложавости. Непостижимая пристрастность природы, в пятьдесят лет превратившая того засоню из парка Шёнбрунна в старую развалину, сохранив Леониду юношескую свежесть, была, как ему теперь казалось, потрачена на него впустую. Он, с мягкими густыми волосами и розовыми щеками, совершенно выбит из колеи. На душе полегчало бы, если б из зеркала смотрело на него старое опустошенное лицо. Хорошо знакомое, привлекательное, холеное лицо показывало ему, что все потеряно, хотя солнце еще в зените…
Заложив руки за спину, он медленно прогуливался по комнатам. В гардеробной остановился, принюхиваясь. Он редко заходил в эту часть дома. Запах духов, которыми пользовалась Амелия, слабо повеял на него как обвинение, которое именно из-за своей слабости действовало вдвойне. Этот аромат новой тяжестью лег на душу. Запах сожженных волос и спирта еще обострил его боль. В комнате царил легкий беспорядок. Несколько пар туфелек грустно стояли друг за другом; туалетный столик со множеством бутылочек, хрустальных флакончиков, чашечек, коробочек, жестянок, ножниц, кисточек и напильничков для ногтей был не прибран. Душа Амелии парила в комнате, как отпечаток нежного тела на оставленных подушках. На секретере, рядом с книгами и журналами мод, небрежно лежали кипы распечатанных писем. Какое-то наваждение: в эту минуту Леонид страстно пожелал, чтобы Амелия провинилась в чем-то таком, что тяготит ее совесть, а ему вернет потерянное самообладание и невинность. Он впервые сделал то, что всегда презирал. Он бросился к письмам и стал рыться в куче холодной бумаги, читая строчку здесь, фразочку там, лихорадочно перебирая письма от мужчин в поиске доказательств неверности; он был старательным кладоискателем своего позора. Мыслимо ли, чтобы Амелия все эти двадцать лет оставалась его верной женой, – его, тщеславного труса, закоренелого лжеца, скрывавшего обиды и грусть своей жалкой молодости под лоском фальшивой общепринятой заурядности? Он никогда не мог преодолеть дистанцию между ними, расстояние между урожденной Парадини и прирожденным глотателем грязи. Он один знал, что его самоуверенность, непринужденные манеры, небрежная элегантность были подражанием, натужным притворством, что не оставляло его даже во сне. С бьющимся сердцем он искал письма, которые сделали бы его рогоносцем. Но то, что он находил, было чистейшими оргиями невинности; письма добродушно посмеивались над ним. Тогда он рванул к себе выдвижной ящик изящного письменного стола. Леониду покорно отдался милый беспорядок женской забывчивости. Между бархатными и шелковыми лоскутами, настоящими и фальшивыми драгоценностями, кольцами, перчатками без пары, затвердевшими шоколадными конфетами, визитными карточками, матерчатыми цветами, губной помадой и коробочками с лекарствами лежали перевязанные пачки старых счетов, банковских бумаг и писем – и они тоже подшучивали над ним своей безгрешностью. Напоследок в руки ему попался календарь. Бесстыдно нарушив тайну, Леонид его просмотрел. На некоторых листках – беглые записи Амелии: «Сегодня снова наедине с Леоном. Наконец! Слава богу!», «После театра – удивительно красивая ночь. Как когда-то в мае. Леон восхитителен». Эта книжечка была трогательно точным конспектом их любви. Последняя запись состояла из нескольких строк: «Нахожу, что Леон после празднования своего дня рождения изменился. Он чересчур галантен, снисходителен, при этом невнимателен. Опасный возраст для мужчины. Нужно понаблюдать за ним. Нет! Я твердо в него верю!» Слово «твердо» было три раза подчеркнуто.
Она верила в него! Как она простодушна при всей своей ревности! Абсурдные, грязные надежда и страх обманули его. Вина жены не облегчит его вину. Скорее, Амелия вложила ему в душу последнюю тяжесть – свою веру. Поделом ему. Леонид сел за столик и бессмысленно уставился на трогательный беспорядок, который он осквернил и увеличил своими грязными руками.
Когда вошла Амелия, он не вскочил в испуге, а остался за столом.
– Что ты делаешь? – спросила она.
Тени и синева у нее под глазами стали резче. Леонид нисколько не смутился. Для такого прожженного лжеца, как я, подумал он, нет такого положения, которое изменило бы мои планы.
– У меня болит голова. Я искал таблетки. Аспирин или пирамидон.
– Пирамидон лежит прямо перед тобой.
– Боже мой, я и не заметил…
– Вероятно, тебя слишком заботит моя переписка… Дорогой мой, если женщина так небрежна, она просто не может ничего утаить…
– Нет, Амелия, я знаю, какая ты, я твердо в тебя верю.
Он встал, хотел взять ее за руку. Она отступила и сказала с нажимом:
– Не слишком галантно, если мужчина так уверен в своей жене…
Леонид сжал ладонями виски. Только что вызванная ложью головная боль немедленно явилась. Амелия что-то в нем почуяла. Еще сегодня утром она что-то почувствовала. И теперь это чувство укрепилось. Если она сейчас устроит мне сцену, будет оскорблять меня, надоедать, признание дастся мне легче. Если будет добра и заботлива, – не знаю, хватит ли у меня мужества… К черту, нет больше никаких «если», я должен все сказать!
Амелия стянула с пальцев фиалкового цвета перчатки, сняла по-летнему тонкое каракулевое пальто, молча взяла из коробочки таблетку, пошла в ванную и вернулась со стаканом воды. Ах, как она добра ко мне! Увы! Растворяя таблетку, помешивая ложечкой в стакане, она спросила:
– У тебя неприятности?
– Да, неприятности. На службе.
– Конечно, Шпиттельбергер? Мне кажется…
– Оставим это, Амелия…
– Винцент похож на засохшую жабу перед дождем. И господин Скутеки, этот деревенский школьный учитель из Богемии! Каким людям позволено теперь править!
– Князья и графы прежних времен, хотя и выглядели получше, правили еще хуже. Ты неизлечимая эстетка, Амелия…
– Не сердись, Леон. Зачем тебе эти пошляки? Брось их!
Она поднесла к его губам ложечку и протянула ему стакан. От внезапной грусти у Леонида защемило сердце. Он хотел прижать Амелию к себе. Она наклонила голову набок. Он заметил, что сегодня она, по-видимому, часа два провела у парикмахера. Облако ее безупречно завитых волос
