Камиль Лемонье - Конец буржуа
Чтобы поскорее найти кого-нибудь из лакеев, он прошел вдоль левого крыла и обогнул фасад дома с той стороны, где находились службы. Собаки залаяли. Кучер Франц, который в это время смазывал колеса ландо, увидев Жана-Элуа, кинулся ему навстречу.
— Барыня дома?
Нет, ее не было. Сразу после завтрака она уехала в шарабане. Она сама правила своими пони и нередко возвращалась только к вечеру.
С выражением участия, которое встречается у слуг, перенимающих манеры своих господ, этот толстый, краснощекий фламандец любезно добавил:
— Барыня будет очень огорчена.
— Знаю, — оборвал его Жан-Элуа. — Что, лошади у тебя все в порядке?
Он хотел избежать малейшего намека на виконта, считая его просто ничтожеством, величиной, которой можно было совершенно пренебречь, здесь, в этом доме, где царствовать имели право только Рассанфоссы.
Засучив рукава до локтей и сняв шапку, Франц тут же повел его посмотреть на двух рыжих кобыл и на каракового коня, недавно купленного Гисленой.
— Прикажете показать его на ходу?
— Нет, спасибо, не надо. — «Но куда же все-таки провалился этот Лавандом? — спрашивал он себя, направляясь к замку. — Все равно ведь придется ему ко мне выйти».
Когда они выходили из конюшни, послышался скрип колес по песку. Рассанфосс пошел навстречу экипажу.
— Гислена, это я.
Нервным движением руки она натянула поводья так, что лошади вздыбились. Но она сейчас же их снова ослабила. Шарабан остановился перед сараем, она соскочила; лицо ее было бледно, губы сжаты.
— Что с мамой?
— Не бойся, ничего. Я не из-за этого приехал, все по-старому. Письмо твое нас встревожило. Твоей матери показалось… Впрочем, здесь не место об этом говорить.
Гислена порывисто сдернула перчатки.
— Письмо… Ах, из-за этого письма ты и приехал сюда? Чего же вы еще от меня хотите? Мне больше нечего сказать.
Он подошел к лошадям и потрепал их мягкую гриву.
— Черт возьми, лошадки-то хороши. Сколько ты за них заплатила?
— Сколько? — Она засмеялась. — Тысячу шестьсот франков за обеих. Но почему ты меня не предупредил? Я бы послала за тобой экипаж.
— Не стоило. Я ведь собрался сюда неожиданно, только сегодня утром. Мама расплакалась, хотела ехать сама. Но ей нельзя было из-за ее болезни — у нее ведь опоясывающий лишай. Ну вот, я сел в поезд и, как видишь, приехал.
Франц стал распрягать лошадей. Она пошла распорядиться, а потом вернулась к отцу. Жан-Элуа стоял возле широкой лестницы в огромном вестибюле, пол которого был выложен каменными плитами. Стены лестницы были увешаны охотничьими доспехами маркиза де Ландероля. Посвистывая, Жан-Элуа стал разглядывать чучела зверей.
«И промотался же этот маркиз! — сказал он себе с презрительною усмешкой, думая, однако, в эту минуту о Лавандоме. — Когда я покупал у него Распелот, он уже дошел до того, что жил только на свои несколько тысяч франков ренты».
— Отец…
Обернувшись, он увидел, что несколько церемонным жестом она приглашает его в желтую гостиную. И тут же его страсть следопыта и привычка все проверять самому и во все вникать устремила его внимание на переделки, совершенные по его указаниям и совершенно преобразившие этот богато убранный зал, одно из самых больших помещений замка, которое при прежнем владельце было в забросе и медленно разрушалось от сырости.
Он ощупывал занавеси, разглядывал кресла, трогал рукою искусно реставрированные гобелены. Одна из дверей вела в розовую гостиную; он вошел туда и там тоже стал внимательно все осматривать.
— Знаешь, мне ведь это интересно, мне хочется все посмотреть. К тому же это стоило таких денег…
В доме все было тихо. Он подумал:
«Неужели же Лавандом куда-нибудь уехал? Тогда мне действительно повезло».
— Сделай одолжение, смотри, — сказала Гислена. — Может быть, тебе тоже и этого хотелось, когда ты ехал сюда. Я ведь помню, сколько труда ты вложил во все эти переделки.
Она стала открывать остальные двери и вдруг, когда он увидел, как она напрягается, чтобы открыть плохо поддававшуюся створку, ему стало не по себе — он отвернулся. Ее большой живот напомнил ему о том, что она готовится стать матерью.
— Нет, не надо. Не стоит.
Наконец ей все же удалось открыть эту дверь. Они походили несколько минут в тусклом полумраке огромной комнаты, где окна были завешены тяжелыми портьерами.
— Превосходно, превосходно, — уныло повторял Жан-Элуа, останавливаясь перед новой мебелью и делая вид, что с интересом ее разглядывает. Вижу, что все сделано в точности, как я говорил.
— Да, все сделано как нельзя лучше. Только зал этот слишком для меня велик. Я обедаю в маленькой комнате по ту сторону вестибюля. Там я чувствую себя лучше.
Он не мог удержаться и спросил:
— Значит, ты обедаешь одна. А Лавандом?
Потом он кашлянул и сухо сказал:
— А пожалуй, ты права.
В то время как они оба продолжали говорить, уже устав от этих ничего не значащих слов, они услыхали, как сзади них кто-то грузно шлепает по ковру. На этот раз это, должно быть, уже виконт. Но с оттенком иронии в голосе Гислена проговорила:
— Нет, это совсем не то, что ты думаешь. Томми! — позвала она.
Огромный ньюфаундленд кинулся к своей хозяйке и стал ласково лизать ей руки.
— Томми! Мой милый Томми!
Она запустила руки в его мохнатую шерсть, погладила его морду. Ее забавляла та радость, с которой встречал ее добродушный пес.
— Вот мой настоящий друг, — сказала она и засмеялась теперь уже совершенно искренним смехом. — Мы с ним всегда говорим по душам. Сегодня вышло так, что я не взяла его с собой — утром он что-то прихворнул. Видишь, он услыхал, что я вернулась, и прибежал сюда.
«Противная девчонка, — подумал Жан-Элуа, — она еще потешается надо мною».
Но деликатность виконта, который, по всей вероятности, укрылся в одном из уголков в замке, чтобы не докучать тестю своим присутствием, очень облегчила Жану-Элуа его миссию. Ему вспомнились увещания жены: «Будь с ней добр… Слушайся своего сердца…» И чувствуя, что уже настала пора разрядить атмосферу холодной натянутости, в которой протекал его разговор с дочерью, он пошел на уступки, попытался немного сгладить углы. Голосом, в котором послышалась отцовская забота, он сказал:
— А ведь тебе здесь совсем неплохо… Здесь живется спокойнее, нет этой городской суеты… Места прекрасные… Что же такое могло взбрести в голову твоей матери?.. Послушай, неужели ты действительно так уж несчастна?
— Ах, мама так решила… Но в этом нет ничего удивительного. На то она мне и мать.
После непродолжительного молчания она сказала:
— Надеюсь, что ты-то по крайней мере этого не думаешь? Ты же видишь, что Распелот совсем непохож на место ссылки! Ну так вот, отец, теперь ты знаешь, что ей на все ответить.
Он внимательно на нее посмотрел.
— Ну, разумеется… разумеется, я найду что сказать. Видишь ли, во всем виноваты твои письма. Когда я говорю: «твои письма», я должен заметить, что с тех пор, как ты вышла замуж, их было всего-навсего три. Черт возьми! Это действительно выглядит так, как будто тебе и впрямь надо было что-то от нас скрывать.
— Ага, значит, ты приехал для того, чтобы узнать, что творится в Распелоте? И узнал, должно быть, от кого-нибудь другого, а не от меня, что я что-то скрываю. Вот уж не думала я, что ты устроишь здесь целое следствие! Ведь если я что-то от тебя скрываю, и как раз то самое, что ты заподозрил, то, значит, я не хотела, чтобы ты это знал. А раз ты сам был уверен, что я тебе ничего не скажу, выходит, ты надеялся что-нибудь выведать от слуг, не так ли? Мы оба с тобой горды, отец. Твоя гордость заставила тебя пожертвовать мной, моя — заставляет меня быть смиренной, но из них двух моя, пожалуй, все-таки выше: она помогает мне защищать себя.
— Все это слова! — воскликнул Рассанфосс, внезапно побагровев и чувствуя, что в горле у него пересохло. — Лучше бы ты мне сразу сказала, где твой муж. Ведь если ты признаешься, что надо что-то от нас скрывать, то совершенно ясно, что речь идет именно об этом. Говори же, что там у вас случилось?
Она пожала плечами.
— Ничего, право же, ничего особенного. Неужели ты и вправду думал, что этот человек может что-то значить в моей жизни? Так знай: с тех пор, как твоя дочь переступила порог этого дома, она ни на минуту не переставала чувствовать себя вдовой. Но сейчас она вдвойне овдовела, и это такое вдовство, что лучше уж не вспоминать, чем бы она могла стать сейчас, если бы всего этого не случилось. Одним словом, — и я этого нисколько не стыжусь, — знай: перед тобою здесь только мать!
Жан-Элуа содрогнулся.
— Ах да, ты ведь ждешь этого злополучного ребенка! Ты что, забыла, что с тобою говорит твой отец? Это дитя, зачатое в грехе, в нем нет ни капли нашей крови! Тебе надо воспитывать его во мраке, чтобы никто никогда не видел его лица.
