Роальд Даль - Полеты в одиночку
Никогда мне прежде не приходилось летать в строю, во всяком случае, на «Харрикейне». Даже во время учебы я летал строем только раз, на маленьком «Тайгер-моте». Вообще-то ничего сложного в этом нет, но если ты делаешь это первый раз и должен лететь в, нескольких метрах от крыла соседа, тогда тебе предстоит опасное приключение. Держишь свою позицию, дергая туда-сюда задвижку дросселя и обращаясь с предельной осторожностью с рулем и рукояткой управления. Проще, когда летишь по прямой и на одной высоте, но, если построение постоянно делает резкие виражи, такому неопытному новичку, как я, приходится несладко.
Круг за кругом мы пролетали над Афинами, и я думал только о том, как бы не поцарапать правым крылом соседний самолет, поэтому в тот раз у меня не было настроения восхищаться величественным видом Парфенона и другими знаменитыми памятниками под собою.
Во главе нашего построения летел капитан Пат Паттл. Пат Паттл был легендой Королевских ВВС. По крайней мере в Египте, Западной пустыне и в горах Греции. Он был величайшим летчиком-истребителем на Среднем Востоке, он одержал астрономическое число побед. Говорили даже, что он сбил больше самолетов, чем любой из прославленных и превозносимых асов Битвы за Англию, и, думаю, это правда.
Сам я ни разу с ним не разговаривал и уверен, что он даже не знал, кто я такой. Я был никем. Просто новое лицо в эскадрилье, пилоты которой и так почти не замечают друг друга. Но я несколько раз видел прославленного капитана Паттла в столовой. Очень маленький человечек с тихим голосом и печальным морщинистым лицом, похожим на морду кошки, которая знает, что все ее девять жизней кончились.
В то утро 20 апреля капитан Паттл, ас из асов, ведущий наше построение из двенадцати «Харрикейнов» над Афинами, очевидно, полагал, что мы способны летать столь же блистательно, как и он сам, и заставлял нас изображать какой-то адский танец над городом. Мы летели на высоте около 2500 метров и изо всех сил старались показать афинскому народу, какие мы могучие, шумные и храбрые, когда вдруг все небо заполнили немецкие истребители. Они спускались на нас сверху, и не только 109-е, но и двухмоторные 110-е. Те, кто наблюдал за происходящим с земли, рассказывали, что их в то утро собралось вокруг нас никак не менее двухсот. Мы сломали строй, и теперь каждый был за себя. Началось то, что потом стало известно как Афинское сражение.
Я не могу в точности описать события следующих тридцати минут. Не думаю, что найдется хоть один летчик-истребитель, способный описать, что происходит во время воздушного боя. Ты сидишь в металлической кабине, где все сделано из алюминия. Над головой плексигласовый колпак и скошенное пуленепробиваемое ветровое стекло спереди. Правая рука на ручке, а большой палец правой руки — на медной кнопке гашетки, расположенной в верхней части ручки. Левая рука — на дросселе, а обе ноги — на рычаге руля управления. На плечах — стропы парашюта, на котором сидишь, а вторая пара плечевых ремней и пояс жестко удерживают тебя в кабине. Можно поворачивать голову, двигать руками и ногами, но туловище так крепко приковано этими стропами к кабине, что невозможно пошевелиться. Между твоим лицом и ветровым стеклом ярко блестит оранжево-красный круг отражательного прицела.
Некоторые люди не понимают, что, хотя на крыльях «Харрикейна» и закреплено восемь пулеметов, сами эти стволы совершенно неподвижны. Нацеливают не орудия, а самолет. Сами пулеметы тщательно отлаживаются на меткость и испытываются заранее на земле так, чтобы пули из каждого ствола сходились в точке, находящейся примерно в 140 метрах впереди. Поэтому с помощью прицела наводишь самолет на цель и давишь на кнопку гашетки. Для того, чтобы точно прицелиться таким образом, надо быть опытным пилотом, особенно если приходится стрелять на крутом вираже и большой скорости.
В то утро над Афинами я видел, как распался наш плотный строй, и все «Харрикейны» затерялись среди роя вражеских воздушных кораблей, и с той минуты, куда бы я ни посмотрел, со всех сторон на меня вихрем неслись вражеские истребители, сливаясь в одно сплошное размытое пятно. Они налетали сверху, они налетали сзади, они неслись на меня в лобовой атаке, и я только успевал увертываться и давил на гашетку всякий раз, когда фриц попадал в круг моего прицела.
Это был самый напряженный и, должен признаться, самый захватывающий момент в моей жизни. Я видел черные клубы дыма, вырывающиеся из двигателей самолетов. Я видел, как от фюзеляжей отлетают куски металла. Я видел ярко-красные вспышки, вылетающие с крыльев «Мессершмитов», которые палили из своих стволов, а один раз я видел, как человек в объятом огнем «Харрикёйне» хладнокровно вылез на крыло и прыгнул вниз.
Я оставался там, пока у меня не кончились все боеприпасы. Стрелял я очень много, но не знаю, удалось ли мне сбить или попасть хоть в один самолет. Я не останавливался даже на долю секунды, чтобы поглядеть на результаты. В небе было столько самолетов, что половина времени у меня уходила на то, чтобы избегать столкновений. Я твердо уверен в том, что немецкие самолеты часто преграждали друг другу дорогу, потому что их было слишком много, и многие из нас уцелели только благодаря этому, иначе говоря, благодаря нашей малочисленности.
Когда я, наконец, вырвался оттуда и направился в сторону дома, то понял, что мой «Харрикейн» подбит. Рукоятки и рычаги управления словно были забиты тестом, а педаль руля вовсе не реагировала. Но при умении можно долететь на одних элеронах, и только так мне удалось добраться до родного аэродрома.
Слава Богу, шасси вышло, когда я потянул рычаг, так что я более или менее благополучно сел в Элевбине. Я вырулил на стоянку, выключил двигатель и откинул крышу кабины. Еще минуту я сидел, хватая ртом воздух. Меня буквально трясло от мысли, что я побывал в настоящем аду и умудряйся выбраться оттуда.
А вокруг меня вовсю светило солнце, цвели полевые цветы, и я думал, как же мне повезло, что я снова все это вижу. Ко мне быстро шагали два техника, механик и заправщик. Они медленно обошли вокруг самолета. Потом механик-ремонтник, лысеющий мужчина средних лет, поглядел на меня и сказал:
— Ну и ну! Самолет твой весь в дырах, как решето!
Я отстегнул ремни и с удовольствием разогнул спину.
— Вы уж постарайтесь, — сказал я. — Он мне скоро опять понадобится.
Помню, как я шел к маленькому деревянному штабу, чтобы доложить о своем возвращении, и по пути вдруг заметил, что вся моя одежда пропиталась потом. В это время года в Греции стоит теплая погода, и мы даже в полет надевали только шорты, рубашку и носки, но теперь вся моя одежда изменила цвет и стала черной от влаги. Когда я снял шлем, оказалось, что волосы тоже мокрые. Никогда в жизни я так не потел, даже после игры в сквош или регби. Пот сочился из меня и капал на землю. У штаба стояли еще несколько летчиков, и я заметил, что они такие же мокрые, как и я.
Я засунул сигарету в рот и зажег спичку. Рука у меня так тряслась, что я никак не мог поднести пламя к кончику сигареты. Врач, стоявший неподалеку, подошел поближе и помог мне прикурить. Я опять посмотрел на свои руки. Они тряслись как-то странно, и я даже почувствовал себя неловко. Бросил взгляд на других пилотов. Все они курили, и руки у них тряслись не меньше моего. Но чувствовал я себя очень даже хорошо. Ведь я продержался там тридцать минут, и они меня не достали.
Достали они в этом бою пятерых из наших двенадцати «Харрикейнов». Один наш летчик выпрыгнул из самолета и спасся. Четверо погибло. Среди погибших оказался и великий Пат Патл, израсходовавший все свои счастливые жизни, и капитан Тимбер Вудз, второй самый опытный пилот эскадрильи, тоже был в числе убитых. Греческие наблюдатели на земле, да и наши люди на взлетной полосе, тоже видели, как падали пять горящих «Харрикейнов», но они видели и кое-что еще. Они видели, как в этом сражении было сбито двадцать два «Мессершмита», хотя никто из нас не знал, кто и сколько сбил.
Так что теперь у нас осталось семь полуразвалившихся «Харрикейнов», и предполагалось, что этими силами мы должны обеспечить прикрытие с воздуха всех Британских экспедиционных войск во время их эвакуации с побережья. Все превращалось в смехотворный фарс.
Я добрел до своей палатки. У нас был брезентовый умывальник, такая складная штука на трех деревянных подпорках. Над ним склонился Дэвид Кук и плескал воду в лицо. Он стоял совсем голый, обернув маленькое полотенце вокруг пояса, у него была очень белая кожа.
— Значит, выжил, — сказал он, не поднимая головы.
— И ты тоже, — сказал я.
— Мне чертовски повезло, — сказал он. — Всего трясет. Что еще нас ждет?
— Думаю, нас всех убьют, — сказал я.
— Я тоже так думаю, — согласился он. — Сейчас освобожу умывальник. Я оставил немного воды в кувшине на тот случай, если ты вдруг вернешься.
