Шалом Аш - За веру отцов
Может быть, потому, что рядом лежала Юхевед. Но ее лица было не разглядеть, она спрятала его на груди мужа…
В саду стало тихо, как в степи. На траве и опавших листьях среди срубленных ветвей и раздавленных плодов валялись человеческие тела, искалеченные, изрубленные. Можно было принять их за ворох старой одежды, перемазанной грязью и кровью. Но тут и там виднелись лица: мужское, с пейсами в запекшейся крови, женское, с прикрытыми глазами, детское, словно уснувшее. И на всех лицах — тихая, счастливая улыбка, как будто люди не умерли, как будто они видят и слышат что-то нездешнее, неземное…
* * *На зеленом холмике стояло знамя с ликом Иисуса. Кривонос забыл его, когда отправился в город, чтобы вырезать христианское польское население.
Глава 15
В саду
В саду у матери казака Еремы пахнет медом. Пчелы гудят перед стоящими среди деревьев ульями, вьются над белыми цветами. Гнутся ветки под тяжестью спелых плодов. Сливы падают на землю, но никто их не подбирает, они валяются в траве, распространяя запах гнили. В саду бродят две-три черные овцы, лениво пощипывают траву, лижут друг друга языком. Вразвалку, степенно, будто по важному делу, шествуют жирные утки, раскачиваются на коротких лапках. Вот пытается взлететь гусь, разворачивает крылья, гогочет, но натыкается на спящую собаку, испуганно отскакивает в сторону и затихает.
В саду среди овец, уток и гусей ходит Двойра. На ногах у нее позвякивают бубенцы, которые надел Ерема, чтобы она не сбежала, чтобы все время слышать, где она. Вместо чепца на ее голове закрывающий лицо платок, как у казачки. Грустная бродит Двойра, идет к речке, текущей за садом, садится на берегу, смотрит в воду.
Но Ерема не дает ей остаться одной. Он подходит, садится рядом:
— Что ты грустишь, моя красавица? Все своих забыть не можешь. Заколдовала ты меня, сердце мое отравила. Горе мне, что мне делать?
— Замолчи, Ерема, ты ведь обещал, что не будешь меня мучить, дашь мне до свадьбы оплакать моих родных.
— Правда это, правда, обещал, но ничего не могу поделать, сохну по тебе. И наш хлеб ты есть не хочешь. Презираешь нашу пищу, ешь только то, что тебе твоя няня готовит, а ты ведь невеста моя.
— Я обещала мертвым, Ерема, что буду соблюдать наш закон, до тех пор пока от них не уйду. Позволь мне, Ерема, соблюдать наш закон, ты ведь добрый, ты меня любишь.
— Люблю тебя, Двойра, люблю, умереть за тебя готов. Злодеяние совершил ради тебя, брата своего убил. Скажи только, на край света с тобой пойду. Уйдем от людей, поселимся в глуши, ручеек будет течь перед нашим домом, красные маки будут цвести под окном. Я тебе служить буду, а ты будешь моей царицей. Ой, царица моя, ангел мой, голубка моя ясная! Что ты со мной сделала? Разбила ты мое сердце. — Парень наклонился к Двойре, взял ее лицо в ладони и вдруг расплакался, как ребенок.
— Тише, Ерема, не плачь, ты хороший, сердце доброе у тебя. — Девушка погладила его по волосам, как хозяйка любимого щенка.
— Овечка моя белая, голубка моя, что ж ты, любимая, меня мучаешь? Сил моих нет, лучше бы умереть.
— Ты будешь жить, Ерема, ты такой молодой, сильный. Ты хороший, Ерема.
— Как мне жить, если я не знаю, когда ты станешь моей? Все откладываешь нашу свадьбу. Сохну по тебе, любовь точит мое сердце, как червь дерево. Скажи, мой ангел, когда мы дом построим, у какой реки, в какой стране?
— Уже недолго тебе ждать, Ерема, уже недолго, — сказала девушка с грустью.
— Скажи, когда?
— Ты же говорил, ты обещал, что не будешь меня мучить, потому что любишь меня.
— Хорошо, больше не буду спрашивать. Хочешь — скажи, не хочешь — не говори. Пусть моя душа страдает, пусть сердце болит, — сказал парень и уткнулся лицом в траву.
— Уже скоро, Ерема. Подожди еще чуть-чуть, уже скоро, — успокаивала его Двойра, гладила по волосам мягкой холодной ладонью, глядя куда-то вдаль.
Как зеницу ока берег Ерема Двойру, ходил за ней по пятам, словно верный слуга. Казаки смеялись над ним, и пошел слух, что не иначе как еврейка — колдунья.
Однажды Ерема, вернувшись из города, сказал:
— Всех евреев и ляхов перебили в Тульчине, ни одного не осталось.
— Откуда ты знаешь, Ерема? — спросила Двойра.
— Мужики в городе рассказали. Много еврейского добра привезли на ярмарку из Тульчина. Вот и я тебе что-то привез, моя красавица. У мужика для тебя купил. Шубу отдал ему за это.
И Ерема подал Двойре пару золотых башмачков.
— Говорят, евреи покупают такие своим невестам к свадьбе, еврейским девушкам такие нравятся. Вот и купил их тебе, моя любимая.
Двойра узнала башмачки. Ведь это их привез ей когда-то Шлойме из Люблина.
— Откуда они у тебя? — спросила она.
— У мужика на ярмарке сторговал. Он их у мертвого еврея взял в Тульчине. Говорит, еврей их в руках держал, прижимал к сердцу.
— Молодой был еврей или уже старый? — спросила Двойра.
— Не знаю, моя красавица, он мне не сказал. Но что ж ты так побледнела, моя голубка?
— Потом, потом скажу. Няня, где няня?
— Да что с тобой, мой ангел, что случилось? — перепугался парень.
— Все потом тебе расскажу. Скоро, Ерема, будет наша свадьба. Только этих башмачков я и ждала, скоро все кончится. Няня!
— Няня! — закричал Ерема. Маруся кормила кур в саду. Когда она прибежала, Двойра лежала без чувств.
— Что с ней? — спросил парень. Маруся увидела башмачки в руках Двойры.
— Господи, помилуй! — бросилась она на землю рядом с девушкой, обняла ее, прижала к себе.
Ерема стоял, ничего не понимая.
Глава 16
Золотые башмачки
Белые цветы наполнили вечерний сад медовым ароматом. В воздухе вспыхивали и гасли светлячки, чьи-то заблудшие души. В степи красными огоньками пылали маки. Сияли звезды, казалось, в воздухе плывут прозрачные, светящиеся фигуры, гости из дальних миров.
Двойра стояла в саду у костра, разложенного Еремой. В хате бряцала лира: старый странствующий музыкант пел для собравшихся крестьян. Слышались пьяные крики, плач, смех. В хате было свалено еврейское добро, которое гои награбили в Тульчине. Они делились, менялись, пили еврейское вино. А старик играл для них на лире.
Двойра, тонкая, как молодое деревце, стояла у костра, бубенцы на ногах позвякивали при малейшем ее движении. Она смотрела в небо, на звезды, и тихо говорила:
— Скоро я приду к тебе, мой муж, мой избранный. Я вижу, ты зовешь меня. Возьми меня к себе, мой муж, я по тебе тоскую.
Она видит светлое, голубое море. В нем плавают лодки, усыпанные звездами. Вот одна лодка приблизилась к берегу. Как светло! Там — Единственный, Вечный. За ней подплывают другие лодки, в каждой — еврейская семья. Двойра знает их всех. Она ищет и наконец находит его. Он ждет. Другие лодки уже уплыли, но он остался.
— Шлойме! — кричит Двойра. — Шлойме, я здесь! Я иду к тебе, я иду.
Двойра протягивает руки к небу.
— Кто там, с кем ты говоришь, моя красавица?
— Не трогай меня, я огонь, я сожгу тебя. Ты видишь, я огонь, ты сгоришь.
Ее глаза сверкают, на лице — мерцание звезд. Ее стройная, высокая фигура в белой накидке будто охвачена пламенем. Кажется, она и правда горит.
Ерема смотрит на Двойру и не может узнать. Ему чудится, он уже видел ее где-то, когда был ребенком, он пытается вспомнить, и вдруг его осеняет:
— Я знаю, кто ты! О, грешная моя душа!
Он падает перед ней на колени, как перед иконой.
— Прости меня, Господи! — Ерема уткнулся лбом в землю и зарыдал. — Теперь я знаю, только сейчас понял. Ты святая, я тебя в церкви видел, на иконе. Теперь я знаю! Сжалься надо мной, грешным человеком.
— Не бойся, Ерема, ты хороший, сердце у тебя доброе. Не бойся!
— Сжалься надо мной! — Парень вскочил на ноги и бросился в хату. — Казаки, Бог в саду, горе нам!
Мужики уставились на него, лира смолкла.
— Что с ним? — спросил кто-то.
Ерема плакал, как ребенок, он дрожал, указывая в сад:
— Там, там!
Крестьяне оцепенели. Потом один осторожно подошел к двери, выглянул:
— Где?
— Там, у костра. Не видишь? Смотри, смотри!
— Там твоя еврейка стоит. Какой еще Бог?
— Она с иконы сошла. Это Бог, я узнал.
— Она тебя совсем ослепила своим колдовством. Что еще придумал! Не греши.
— Я посмотрел ей в лицо и узнал. Это она на иконе, она святая.
— Пусть покажет, какая она святая.
— Чудо!
— Да, пусть сотворит чудо, тогда поверим. А нет — значит, колдунья твоя проклятая еврейка, сжечь ее надо.
— Правильно, сжечь. Совсем у казака разум отняла.
— Не грешите, молчите лучше! — Ерема повернулся к Двойре, издали поклонился ей, как иконе.
— Докажи им, пусть увидят, что я не ошибся. Пусть убедятся, что ты святая.
Не сразу ответила Двойра. Потом повернула к Ереме освещенное костром лицо:
