Марко Вовчок - Записки причетника
Голос этот был тих, как бы под сурдинкой, — словно боялся кого обеспокоить.
Бричка остановилась шагах в тридцати от меня; из нее проворно вылез сухопарый, небольшой попик, в темном подряснике, откинул назад жиденькую косичку, погладил клинообразную реденькую бородку и огляделся кругом.
Весь вид его удивительно напоминал хищного, но крайне заморенного кобчика мелкой породы, известного у нас в Тернах под выразительным именем падальщика.
— Да, тут надо остановиться, — проговорил он: — Сейчас поворотка будет.
Затем, наклонясь в глубину брички, он тихо окликнул:
— Михаил Михаилович, а Михаил Михаилович!
Ответа никакого не последовало.
— Михаил Михаилович, а Михаил Михаилович! — снова повторил он.
Снова никакого ответа.
Он в третий раз:
— Михаил Михаилович, а Михаил Михаилович!
И в третий нет ответа.
Не рассуждая, ожидают ли меня опасности, и какие опасности, я, затаив дыхание, пробрался ползком, защищаемый листвою кустов, поближе к бричке.
В то время как я прокрадывался ползком меж кустов, мне послышалось два-три глухих звука, напоминающих мычанье тирольских быков; когда же я благополучно подобрался на возможно близкое расстояние, слух мой поражен бил чудовищным зевком на весь лес, мощным потягиваньем, от которого бричка зашаталась во все стороны, угрожая разлететься на части, богатырским плевком, павшим, подобно камню, на землю, и громоподобным, несколько охрипшим со сна, голосом, который произнес:
— Что, приехали?
"Вот "он"! — подумал я. — Вот "он"!"
— Приехали, Михаил Михаилович, — отвечал ему попик, — приехали. Уж утреня отходит, — сейчас перезвонили. Того и гляди ударят к обедне, — пора! пора! Ждут…
— Ну, и пусть их подождут! — отвечал громоподобный голос.
Вслед за тем из брички вылез крепковыйный, белотелый, несколько заспанный молодой мужчина большого роста и крепкого сложения, с густыми темнорусыми волосами в щегольскую скобку, с сильно пробивающейся бородой, в синем халате на малиновом подбое.
Ступив на землю тяжелой пятой, он снова потянулся, снова зевнул и снова плюнул, — а потом сказал:
— Ну, что ж! Давайте теперь прихорашиваться, отец Андрей.
Отец Андрей заюлил, завертелся, бросился к бричке и принялся из нее вытаскивать какие-то узлы, приговаривая:
— Сейчас, Михаил Михаилович, сейчас!
— А где б это тут присесть, а?
Отец Андрей быстро огляделся кругом.
— А вот пенышек! — сказал он, указывая на громадный дубовый пень при дороге, гладкий и блестящий, словно его нарочно кто выполировал. — Вот пенышек!
И отец Андрей полетел, с резвостью языческого бога Меркурия, по направлению к дубовому пню, обмахнул его своим носовым клетчатым платком и даже несколько раз на него заботливо дунул.
— Вот здесь отлично! — проговорил он. — Садитесь, Михаил Михаилович. Отлично сидеть!
И он показал, как отлично: вспрыгнул на пень, секунду посидел, затем снова соскочил и полетел опять к бричке.
Михаил Михаилович направился к дубовому пню тяжелыми, развалистыми стопами, извивая свое массивное тело, — с первого взгляда во всей его фигуре была заметна прочно укоренившаяся привычка модничать. Он сел на дубовый пень, вынул из халатного кармана спички, папиросы, закурил и начал пускать клубы дыма.
Лицо его было обращено как раз ко мне, и я мог им, так сказать, насытиться.
Это было кормленое, молодое, белое, румяное, красивое лицо с преобладающим выраженьем самодовольства и наглости. Глаза большие, светлые, от темных ресниц и бровей особенно выдающиеся светлым блеском, но так называемые «буркалы»; тонкие брови колесом, что, по моему личному наблюдению и по народной пословице,[9] признак изрядной доли тупоумия; он с удальством держал между жирными, белыми, короткими, как бы обрубленными перстами папиросу и, выпуская дым, выделывал своими красными, словно намазанными кровью, устами какие-то особые сердечкообразные эволюции.
Отец Андрей, постоянно уподобляясь вышепомянутому языческому богу Меркурию, перелетал между тем, таская узлы и узелки, от брички к дубовому пню и обратно. В три перелета он все перенес, присел на корточки перед шкатулкой красного дерева и сказал:
— Ну, дайте ключик, Михаил Михаилович!
Михаил Михаилович вынул из жилетного кармана и подал ему.
— Ну вот, все готово! — сказал отец Андрей, щелкая замком. — Все готово — вот!
Он откинул крышку шкатулки, приподнял и установил находящееся там зеркальце, вынул несколько засаленный и забитый гребень, пузырек с какой-то жидкостью и баночку,
— Вот! Вот! Держите, Михаил Михаилович! Пора, ей-богу пора! Прибирайтесь, Михаил Михаилович, — ведь ждут не дождутся! Господи! какой же вы бесчувственный человек! Невеста ждет…
— Ну, еще эта невеста пока без места! — возразил Михаил Михаилович. — Я еще прежде погляжу, какая она! Меня ведь не жените, как прочих! Нет, брат, шалишь! Пальцем в небо хочешь попасть, да еще в саму середку! Нет-с! Я прежде погляжу, какая она! Образину мне не навяжешь!
— Что это вы, Михаил Михаилович! Какая образина! Да эта девушка просто… просто ягода!
— Ну, всякие и ягоды бывают тоже! Я погляжу прежде, какая!
— Поглядите, поглядите, Михаил Михаилович!
— Погляжу! Ударили к обедне.
— Слышите? К обедне ударили!
— Ну, что ж, что к обедне ударили? Мы люди дорожные, греха нет, коли немножечко и припоздаем! Ну-ка, где гребешок-то?
— Вот!
Михаил Михаилович начал расчесывать свои кудри.
— Отец Андрей, будь отцом родным, припомадь, пожалуйста! И уж кстати рядок пробери, — да гляди, попрямее!
Отец Андрей проворными перстами достал из баночки какую-то бледнокофейную мазь, от которой мгновенно распространился на далекое расстояние сильнейший запах гвоздики и еще какого-то пахучего снадобья, напоминающего жасминные цветы, растер ее на ладонях, затем искусно напомадил Михаила Михаиловича и пробрал ему прекраснейший, прямой и ровный, как стрелка, ряд.
Но Михаил Михаилович, взглянув в зеркальце, подверг дело его рук критике.
— Вот тут-то уж и подгуляло! — сказал он. — Эх, подгуляло! Совсем путаница! Нет, уж ты постарайся, отец Андрей, — на то ты сват!
Отец Андрей постарался, и на этот раз Михаил Михаилович одобрил его.
Затем отец Андрей достал из узелка полотенце, подал его Михаилу Михаиловичу, а Михаил Михаилович полил на это полотенце жидкостью из пузырька, от чего распространилось новое благоухание, и потер себе лицо, проговорив:
— У! пощипывает!
Затем он сам сел на траву, зеркальце утвердил на дубовом пне и занялся окончательной отделкой своих красот: одним движеньем искусных, от постоянного и долгого в этом упражнении, рук завил на висках полуколечки, напоминающие серпок молодого месяца; другим подобным движеньем слегка приподнял прядь на лбу и образовал из нее подобие причудливой винтообразной раковинки; несколько шаловливых волосков, стремящихся образовать вихорчик, пригладил, — даже один, особенно непокорный, вырвал вон; расправил молодой ус и тщательно утвердил кончиками кверху.
Отец Андрей между тем разложил на ближайших кустах бесподобный темный сюртук с легкой изжелта-малиновой искрой, прекраснейшие панталоны фиолетового цвета, жилет клетчатого атласа, бирюзовый шейный платок с воткнутой в него золотой сердоликовой булавкой, а сам взял и держал наготове, как при купели держат покров новокрещенного, тонкую рубашку с прозрачными прошивками на груди.
— Отлично, Михаил Михаилович, — проговорил он, — отлично! Уж вы больше не поправляйте, а то еще испортите! — говорил он время от времени.
— Не испорчу, а лучше сделаю! — отвечал Михаил Михаилович.
— Ей-богу, отлично! Вон сапоги, около вас, налево!
Михаил Михаилович стал натягивать блестящие, как алмаз, сапоги, приговаривая:
— Не стоило бы жениться! Ей-ей, не стоило бы жениться — прощай все прелести!
Вероятно, в ту минуту он под прелестями подразумевал свои щегольские доспехи, ибо с видимой меланхолией посмотрел и на бесподобный сюртук, и на фиолетовые панталоны, и на атласный жилет, и на бирюзовый шейный платок с сердоликовой булавкой, и на сверкающие сапоги.
— Пора остепениться, Михаил Михаилович, пора остепениться! — сказал отец Андрей, хихикая и нетерпеливо помахивая рубашкой над его раменами.
— Это отчего ж пора? — возразил Михаил Михаилович.
— Да ведь все желают, чтобы вы сочетались браком, — вы знаете… все…
— То-то и есть, что все! То-то и беда, что все! — ответил Михаил Михаилович со вздохом. — Кабы не все, так я бы теперь порхал себе да порхал!
— Зато какой будет почет, какая благодать, Михаил Михаилович! Ведь вы не то что мы грешные: вам сейчас благочинного — и крест и скуфеечку! Приход самый лучший, обидеть никто уж в мире не может, а всякого вы можете… Воистину блаженное ваше будет житье! Вы сами подумайте…
