Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь
— Возможно, с ним произошло что-нибудь неприятное? — забеспокоилась она и тотчас отругала себя за неуместное беспокойство: — По какому праву и зачем я об этом переживаю?
В конце концов, ею овладела апатия. Она уже не вскакивала при звуке мотора или цоканья копыт и старалась вообще ничего этого не слышать.
И когда были потеряны остатки надежды, произошло вот что.
Двадцать четвертого июня с утра в магазине было много народу, как всегда в день именин ксендза: все покупали поздравительные письма — школьники, дети из приюта и другие. Только около девяти часов покупатели разошлись и у нее появилось время спуститься в подвал за табачными изделиями, чтобы хоть несколько пачек положить в витрину. Она взяла их в подол халатика и по крутой лесенке поднялась наверх. Повернулась — и сердце, казалось, остановилось: в двух шагах от нее стоял Лешек.
Она не помнила, вскрикнула ли, уронила ли на пол пачки сигарет. Марыся почувствовала, как Вселенная обрушилась на нее и вращается с невообразимой скоростью, увлекая ее за собой. Наверное, она упала бы, не держи ее Лешек в своих объятиях.
Сколько раз потом она пыталась минута за минутой, мгновение за мгновением воскресить в памяти то удивительное, поглотившее ее состояние, и не могла. Помнила только пронзительный, как бы гневный взгляд его черных глаз, а потом почти мучительные объятия и беспорядочный поток слов, которые будоражили ее и пьянили, хотя смысла их она в тот момент не улавливала.
Кто-то вошел в магазин, и они отскочили друг от друга, так и не успев справиться со своими чувствами.
Покупатель, наверное, подумал, что она угорела и потеряла всякую ориентацию, потому что Марыся долго не могла понять, что ему нужно. Наконец, клиент вышел с пакетом под мышкой, и тогда она рассмеялась:
— Совсем одурела! Что я давала ему вместо канцелярской бумаги! Боже! Посмотрите!
Она показывала разложенные на прилавке товары и смеялась, смеялась, не в силах сдержать радостный смех. Что-то в ней трепетало, возвращалось к жизни, новое, прекрасное, светлое, окрыленное, как большая белая птица.
Чинский стоял неподвижно, с восторгом всматриваясь в нее. Когда-то в телеграмме он написал, что считает ее самой красивой девушкой… Но сейчас она была такой красивой, какой он ее еще никогда не видел.
— Хороши же вы! — говорила она. — Столько раз приезжать и ни разу не зайти ко мне! Я думала, что вы обиделись.
— Обиделся? Но вы шутите! Я ненавидел вас!
— За что?
— За то, что не мог забыть вас, панна Марыся. За то, что ни отдыхать, ни работать не мог.
— И поэтому, проезжая возле магазина, отворачивались в другую сторону?
— Да! Именно поэтому. Я знал, что не нравлюсь вам, что вы пренебрегаете мною… Ни одна женщина еще не поступила так. Поэтому я дал себе слово, что никогда больше не встречусь с вами.
— В таком случае вы совершили два нехороших поступка: сначала дав слово, а потом не сдержав.
Чинский покачал головой.
— Панна Марыся, вы бы не осуждали меня, если бы знали, что такое тоска.
— Почему это? — возмутилась она. — Почему я не могу знать, что такое тоска? Возможно, с этим я знакома больше вас.
— Нет! — махнул он рукой. — Это невозможно. У вас нет ни малейшего представления об этом чувстве. Можете ли вы себе представить, что иногда мне казалось, будто я схожу с ума?.. Да! Схожу с ума!.. Вы не верите мне? Тогда взгляните.
Он достал из кармана тонкую розовую книжечку.
— Вы знаете, что это?
— Нет.
— Это билет на корабль в Бразилию. За 15 минут до отплытия я забрал свои вещи с судна и вместо Бразилии приехал в Людвиково. Не смог, просто не смог! А дальше началась пытка! Я старался сдержать данное себе слово, но не смог не приезжать в Радолишки. Я не имел права искать встречи с вами, но она могла произойти случайно. Правда?.. Тогда я не нарушил бы слова.
Марыся вдруг стала серьезной.
— Я думаю, что вы поступили плохо, очень плохо, не сдержав данного себе обещания.
— Почему? — возмутился он.
— Потому что… вы были правы, не желая больше видеть меня.
— Я был идиотом! — воскликнул он.
— Нет, вы были благоразумны. Для нас обоих… Ведь это не имеет никакого смысла.
— Ах, вот как? Вы действительно презираете меня настолько, что даже не хотите видеть?
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Нет-нет! Я буду совершенно искренней. Я тоже тосковала, очень тосковала без вас…
— Марысенька! — он протянул к ней руки. Она покачала головой.
— Сейчас… сейчас я скажу все. Подождите, пожалуйста. Я очень тосковала. Мне было очень плохо… Так плохо. Даже… плакала.
— Моя единственная! Сокровище мое!
— Но, — продолжала она, — я поняла, что быстрее забуду вас, если мы не будем видеться. К чему может привести наше знакомство?.. Вы же достаточно благоразумны, чтобы понимать все лучше меня.
— Нет, — прервал он. — Я, действительно, все понимаю и утверждаю, что у вас нет оснований так думать, панна Марыся. Я люблю вас. Вы, наверное, не можете понять, что такое любовь, но вы любите меня. Было бы безумием и дальше обрекать себя на разлуку. Вы говорите о цели! А разве это не прекрасная или недостаточно обоснованная и значительная цель — наши встречи, беседы, дружба? Что вам мешает видеться со мной… Прошу вас, послушайте!..
Она внимательно слушала и не могла отрицать справедливости его слов. К тому же она сама хотела, чтобы он ее убедил, а он умел быть красноречивым.
Собственно, она не могла запретить ему бывать в магазине, куда имел право зайти любой человек.
С того дня пан Лех Чинский приезжал ежедневно, и его верховая лошадь или мотоцикл, стоящий возле магазина пани Шкопковой, порождали бурю слухов и разговоров, многочисленные комментарии и зависть, которая естественным путем переродилась в то, что называется общественным осуждением.
Правда, поводов для этого ни у кого не было. Пребывание молодого инженера в магазине, дверь которого всегда и для каждого была открыта, не могло вызывать подозрений, компрометирующих панну Мырысю. Однако зависть человеческая не считается с действительностью. Почти каждая девушка в Радолишках могла похвастаться наличием у нее обожателя, но ни один из них не мог сравниться с молодым Чинским. И почему этот красивый брюнет выбрал такую безродную девушку, как Марыся из магазина пани Шкопковой, трудно было понять. Если уж ему так хотелось найти для себя общество среди городских панн, то он мог бы найти девушку и красивее, и богаче. Родители таких более подходящих невест, понятно, разделяли негодование своих дочерей, как и те молодые люди, которые ходили с ними к Трем грушкам. И это мнение разделяли все обыватели городка.
Если Марыся, несмотря на свою врожденную чуткость, не сразу заметила перемену в отношении к ней, то только потому, что была полностью поглощена собственными переживаниями. А переживания эти были такими новыми и пьянящими, что окружающий мир расплывался в тумане, казался чем-то нереальным, случайным и незначительным.
В Марысе проснулась любовь. С каждым днем она понимала это все отчетливее и глубже. Напрасно старалась она бороться с этим чувством. А впрочем, не напрасно, потому что именно благодаря этой борьбе, благодаря необходимости подчиниться силе чувства, усиливалось ощущение того удивительного, волнующего блаженства, того роскошного опьянения, которое окутывало, оглушало и обволакивало со всех сторон невидимой прозрачной пеленой…
— Люблю, люблю, люблю, — повторяла она по тысяче раз в день.
И было в этом и удивление, и радость, и страх, и счастье, и изумление от такого большого открытия в собственной душе, которая до сего времени не ведала, какое бесценное сокровище носит в себе.
Все это изумляло еще и потому, что, в сущности, не происходило ничего нового. Если бы кто-нибудь захотел подслушать разговор двоих молодых людей в магазине пани Шкопковой, то его постигло бы разочарование. Чинский приезжал, целовал Марысе руку, а потом рассказывал ей о своих путешествиях и приключениях. А еще они читали книги, которые он привозил теперь постоянно. Это были, преимущественно, стихи. Иногда Марыся рассказывала о своем детстве, о матери, о неосуществившихся планах. Изменилось лишь то, что теперь она называла его пан Лешек, а он ее просто Марыся; разумеется, когда их никто не слышал.
Могло бы быть, пожалуй, и больше изменений, если бы Марыся согласилась. Пан Лешек не раз пытался ее поцеловать, однако она всегда протестовала с такой категоричностью и страхом, что ему ничего не оставалось, как проявлять терпение.
Потом он уезжал, и весь остаток дня она думала только о проведенных часах и о том, что завтра он приедет снова.
После закрытия магазина она возвращалась домой сосредоточенная и погруженная в созерцание своего счастья, наполненная доброжелательностью к этим маленьким домикам, зеленым деревьям, голубому небу, ко всему миру, к людям, которых приветствовала искренней улыбкой.
