Рюрик Ивнев - Юность
— Нас?
— Ах, нет, ну, какой ты недогадыш… Понимаешь? Только незаметно.
— Ах, Вера, это так трудно и потом…
— И не трудно и не потом.
— У вас опять спор? Простите, что я все вмешиваюсь. Вы, вероятно, очень любите друг друга?
— Эдуард Францевич, скажите ему, чтобы он до ужина не уезжал.
— Как? Вы собираетесь? — Эдуард Францевич смотрит так удивленно, нежно, сквозь пенсне.
— Ах, нет.
— Ну, вот видишь, вот видишь, ты согласился.
— Вы не имеете родственницу Ольгу Константиновну Бутковцеву?
Боря старается изменить голос, сделать его басистее, но от этого только давится, закашливается и отвечает с опозданием (чувствуя, что краснеет).
— Бутковцеву? Нет? Шлитковцева у меня есть, но не родственница, а знакомая хорошая, вдова генерала.
— Вдова?
— Да.
— Ольга Константиновна?
— Нет.
— Это не та. Вы мне напомнили. Я все смотрел на вас, что-то знакомое, наконец, вспомнил, я даже думал что вы брат.
— Я брат. Моя сестра Вера Арнольдовна.
Стол украшен цветами, ярко горят электрические люстры (слишком ярко), в бокалах искрится вино.
— Я тоже, я тоже поклонница Англии.
— Это очень приятно. Это признак…
Наискось визави Боре Верочка и Эдуард Францевич. Около Бори с одной стороны Владимир Александрович, с другой барышня с длинной шеей, фамилию которой он не расслышал потому, что она была слишком сложной. Она ела как-то особенно нежно, но по глазам было видно, что она страшно голодна. Боря чувствовал себя связанным, как-то неудобно. Разговор не клеился. Сначала что-то налаживалось, вроде:
— Вы тоже теперь в Петербурге?
— Да, а это Москва, я ее проезжала такая… — Девица с тонкой шеей не докончила. Это было совсем глупо, потому что Боря ждал, очень долго ожидая узнать про Москву что-то особенное.
— Вы цыпленка? (Боря вдруг подумал, что если я скажу: «не вы цыпленка, а просто вы цыпленок»)?
В это время произошла неловкость. Когда Боря отогнал эту мысль о цыпленке, он заметил, что его соседка держит соус, и по выражению ее глаз было видно, что она долго держала.
— Ах, простите.
— Ничего.
На этом все кончилось, если не считать разговора о концертах, который был слишком короток т. к. девица обнаружила полное незнание музыки. Придумывая новую тему, Боря случайно встретился с Вериным взглядом. Она делала такие страшные глаза, что Боря сразу потерял способность придумывать тему и замолчал. Зачем я остался? Надо было уехать. И Владимир Александрович узнал. Конечно, узнал. Только не хочет делать скандала за ужином. А после ужина подойдет и скажет: «Милостивый государь. Извольте вас попросить на пару слов; — или просто передаст карточку. — Об условиях переговорите с секундантами». И потом об этой истории со всеми подробностями будет трубить по всем гостиным. Это ужасно. А этот длинношеий цыпленок, как назло, молчит. Ну, чтобы сказать? Нет решительно нечего. Вот если улыбнуться, так снисходительно и заметить: «Как странно, нам не о чем говорить». Но она не найдет этой тонкости, примет за дерзость…
— Философ, философ! Вы мало занимаете свою даму.
Боря оглядывается. За столом Ксения Эразмовна с бокалом шампанского. И от того, что она не улыбается, несмотря на ее мягкий голос, кажется, что она делает выговор. Боря краснеет и в глубине души просто сердится, и от этого еще больше краснеет, делается пунцовым.
— Вера Арнольдовна, пью за вашего философа брата, но его необходимо растормошить.
— Почему я такой? Почему я такой неловкий? Боря недоволен собой, недоволен вечером. Вот Карлуша Маслов. Он так умеет обращаться с барышнями, так всегда поддерживает разговор а между тем… Да, если бы даже… и то я не мог бы говорить. Вероятно, было бы еще смешнее.
— Бобик, ты чем-то недоволен?
— Нет, нет.
— Эдуард Францевич, ведь он чем-то недоволен?
— Мне кажется Борис Арнольдович немного не в духе?
— Я? Нет. Совсем в духе. Только устал. Я ведь не привык к вечерам. Живу отшельником.
— Ах, неправда, неправда, он все выдумывает.
— Давайте, чтобы развеселить вашего брата, поедемте на острова, освежимся.
— Ах, как чудно. Бобик, Бобик, конечно да?
— Мне все равно. Пожалуй.
— Ах, какая снисходительность. Самому хочется больше, чем мне.
— Нет, тебе больше.
— О, эта ссора так очаровательна, я так жалею, что у меня нет сестры. Значит едем.
С маленькой сворачиваем на большую улицу. От фонарей снег желтоватый. Верочка кутается в шубу, под руку с Эдуардом Францевичем. Боря думает. Зачем иду я? Я совсем лишний, а он милый, этот Эдуард Францевич.
— Вот здесь. Это наш подъезд. Да. Спасибо. Заходите. Будем рады. Мы с братом здесь недавно.
— Это квартира сенатора Релидова?
— Да. Вы его знаете?
— Я встречался с ним у фон Корн. Он сегодня не был?
— Это мой дядюшка. Наш дядюшка. Он сегодня вероятно занят, мы его мало видим.
Эдуард Францевич целует Верину руку, звенит шпорами, улыбается.
— Было так хорошо проехаться. Спасибо.
— И мне, и нам… — Верочка кивает головой.
Падает крупный снег на шубу, на Борино пальто.
— Бобик, Бобик, как в сказке снег. Особенный такой. Правда? Он, душонок, душонок. Правда?
Лаврентий медленно открывает дверь. Должно быть, он не привык к таким поздним возвращениям.
— Прикажете кушать? В маленькой столовой накрыто.
— Нет, мы ужинали.
— Я думаю об отце. Знаешь, ведь он был далеко.
— Нет, мама очень любила.
Пауза.
— Знаешь, во время поездок этих страшно мучилась. Это только так казалось, что вся в хозяйстве, это только для отвода.
— Ты думаешь?
— Да. Да. Я не думаю, я знаю, хорошо знаю.
Пауза.
— Но для нас, детей, т. е. тебя и меня, Сережу считать нельзя, он маленький.
— Это потому, что дела. Ты знаешь ведь.
— Нет. Нет. Это не то. Бывают и дела, и все, и можно успеть.
— Что успеть?
— Поговорить… и вообще.
— Ну, поздно. Я ложусь.
— Нет, подожди, ты всегда так на интересном месте. Я только, что хотел спросить. Ведь Эдуард Францевич славный?
Верочка краснеет.
— Ну конечно, я ведь я же первая сказала.
— Первая, но теперь ты не то… ты почему-то не хочешь говорить о нем.
— Глупости. Ты просто спать хочешь.
— Ах, нет, Вера, я, правда. Ты ведь была в Александринке?
— Когда?
— Ну, вот на днях. И Эдуард Францевич был. Ну, с Эдуардом Францевичем?
— Была, была, ну и…?
— Нет. Ничего.
— Вера.
— Что?
— Ты не откровенна.
— Ах, милый, ну ведь и ты…
— Я бы все-все сказал, но ведь ты помнишь? Тебе нельзя говорить.
— Опусти занавеску, Бобик, нет, не так, касалапик, иди спать, потом поговорим. Боже. Какой ты глупый, Боби, глупый. Ну, понимаешь, не теперь. Я сама ничего не понимаю. Помнишь, как в детстве, на своем языке: бея, бе, ни, бе че…
— Как странно, Кирюша, на этом же месте.
— Да, почти. Немного дальше было, вот там.
— Ах, да, но это все равно. Вы куда?
— Я по делу, недалеко.
— Николай Архипович?
— Нет. Но по его делу. — Кирилл улыбается. — Ведь все дела его — мои дела. А вы? Это не хорошо. Забросили нас. Давно не были. Это очень нехорошо.
— Нет, я не забросил. Вы знаете, Кирюша, это иногда приятно, очень. Раз, понимаете? Для перелома. Для… ну, когда вы еще не перебродили. Это важно. Такое очищение. Но не всегда. И потом, у меня отец умер, знаете? Я живу у дяди. Приехала Вера. Сестра. Хлопоты. Уроки. У меня тут не далеко урок, за углом, вот этот коричневый дом.
— Как странно. Теперь опять праздник. Смотрите — флаги.
— Да. Да. Только теперь зима.
— Уже теплее.
— Вы думаете?
— Да.
— Я люблю такую весну.
— Весну?
— Ну, да не весну постоянную, а вот такую, когда зима… и снег, и еще холодно, но уже не зима. Теплеет.
Пауза.
— Не забудьте же. По пятницам. Вы теперь не новый. Того не будет.
— Какой вы смешной, Кирюша, этого я не боюсь.
— Ну, прощайте.
— Ах, да, Кирюша.
Кирюша возвращается покорный, какой-то особенно бледный.
— Заходите ко мне, так, просто, вот мой адрес.
«Дорогая Ольга Константиновна! Так давно нет от вас известий. Милая. Что это значит? Вы мною недовольны? А я брежу Вами. Это все очень смешно, эти объяснения в любви, но поверьте, что это более чем серьезно. Неужели вы сердиты? Я просто теряюсь в догадках. Напишите. Я обещаю быть „умником“. Еще одно свидание. Вы понимаете? Я прошу Вас, молю. Я глупею от любви, но что мне делать? На днях в одном доме встретил студента, он немного напомнил Вас, и я даже думал, что это Ваш брат. Он, кажется, был очень удивлен, когда я спросил его, приходится ли ему родственницей Ольга Константиновна Бутковцева. Бедняга ничего не понимал, мялся (он вообще был робким) и плел какую-то чепуху. Милая, не сердитесь, если я был немного груб в прошлый раз, я обещаю теперь быть благоразумнее, хотя я положительно не понимаю Вашей строгости в известном отношении. Не буду, не буду, я ясно вижу ваше сердитое, ваше милое, милое лицо. Откликнитесь же!
