Лев Рубинштейн - Альпинист в седле с пистолетом в кармане
Она немного успокоилась.
— А если плохо кончится? Что вы скажете?
— Ну, уедешь ты, и что? Так же плохо может кончиться.
— Не нужно мне этого говорить.
Мария не уехала. Мария написала комбату письмо, и комбат стал выздоравливать. Дней через двадцать Ластиков приехал в батальон и зашел в мою землянку.
— Это ты уговорил Марию?
— Письмо твое показал, но не уговаривал. Она женщина необыкновенная, прелестная. Могу позавидовать тебе, это редкое счастье.
— Я сам себе завидую. Не буду задерживаться, хочу поскорее ее увидеть. И дел в батальоне очень много.
Как потом рассказывал ординарец Сергей, Мария сказала ему: «Комбат Борисов был у меня первым — Вася будет последним!», — и ушла в землянку к третьему комбату. Это было в воскресенье!
В понедельник, на следующий день, Ластиков попросил начальника штаба зарегистрировать его брак с Марией.
Во вторник комбата Ластикова не стало. Он был убит. Не буду рассказывать подробностей — третий комбат был убит!
Мария погибла через три дня. Она без разрешения ушла за разведгруппой, просто бежала на огонь. Огонь погас!! На войне не бывает хэппи-эндов…
Да-а.! Игорь Северянин сказал:
Как хороши, как свежи были розы,Заброшенные родиной мне в гроб.
СМЕРШ
У нас в бригаде был СМЕРШ, а у СМЕРШа — начальник Зайцов. Зайцов как Зайцов. Он был до того инструктором политотдела. А когда основали СМЕРШ, Зайцова сделали начальником СМЕРШа. Подполковник Зайцов был как кошачья лапка со втянутыми коготками. Ласковый и мягкий. Видел я его и с выпущенными когтями — довольно страшная картинка, страшная по переходу в другое. Неожиданно жестокое выражение лица, другие интонации и жесты. Перемены в поведении, угрожающее выпускание когтей в обращении к предполагаемому преступнику, и мгновенная перемена рта, глаз и рук при обращении ко мне. По-видимому, Зайцова я интересовал! Я ему нравился. Я занял должность. Я был ему нужен. Так и не удалось мне выяснить точно, чем и для чего.
Он предложил мне вступить в партию, обещал дать рекомендацию и заговаривал о том, чтобы я ему помогал. Заходил вечером ко мне в землянку, пил крепкий чаек. Водки — никогда. Из всех знакомых мне офицеров он один не пил водки. Может быть, с кем-то и пил. Со мной никогда.
Так вот, Зайцов просил меня помогать ему. Я долго прикидывался дурачком и говорил: «Конечно! Конечно! С удовольствием! Все, что смогу! Обязательно! А что я должен делать?»
— Ты мне должен сообщать, если что услышишь. Сообщать, что говорит начальник штаба. И другие…
— Конечно, Валентин Иванович, — отвечал я, прихлебывая горячий чай, — если я услышу что-нибудь такое, вредное, я сейчас же вам сообщу (в землянке, естественно, были только мы с ним вдвоем).
Солдата Кролевецкого он просил послать в санроту или еще куда-то.
— Никаких сомнений!
— Нет, ты меня не понял (он мне говорил ты, а я ему — вы), ты должен писать мне на записке и передавать все, что они говорят, а я уже буду решать, вредное это или не вредное…
В лапках его были только подушечки, лицо, округлое, с жидкими белесыми волосами, зачесанными назад, слегка одутловатое или даже припухшее, с кругами под небольшими глазками, умело делаться симпатичным и добрым и даже обаятельным. Наши «задушевные» разговоры продолжались с перерывами года полтора.
В штабе нашей бригады начальником инженерной службы работал Николай Николаевич Рендель. Умнейший инженер-интеллигент из Риги. Красивый, высокий (рост 190 см), прелестный мужик, с которым я подружился еще будучи солдатом (а он уже был майором, и я даже был слегка влюблен в него). Так вот — Коля Рендель мне как-то сказал тихо: «Если стоят три офицера, то два из них помогают Зайцову. Запомни». Следует сказать, что я всю войну был настроен сверхпатриотично, и если бы мне пришлось услышать что-то зловредное, то я, конечно, немедленно пошел бы или даже побежал к СМЕРШу — Зайцову, но, к радости моей, такого не случалось за все четыре года, и даже за пятый год моей службы в армии я не слышал ни одного зловредного слова.
А вот на меня в СМЕРШ докладец постучался. Я тогда был старшим лейтенантом, заместителем командира отдельного противотанкового артиллерийского дивизиона 45-мм пушек (чтоб они сгорели все до одной, эти проклятые негодные пушки), и занимали мы довольно большой (в обороне) участок фронта в районе торфоразработок поселка Назия. В передовом окопе была пулеметная точка, на которой стояли два бойца из Средней Азии. В одну из ненастных ночей они ушли в плен к противнику, взяв с собой пулемет и оставив на земляном столе у амбразуры два плохо пахнувших возвьшения.
Ну что, ушли и ушли. Редкий случай, но бывает. Когда случалось такое у других офицеров, в список убитых добавляли две единицы. Я же доложил все, как было (с подробностями на столе).
СМЕРШ оказался на высоте и вызвал к себе через два часа.
Зайцов, казалось, забыл о чае, об обаянии и выпустил все когти на предельную длину.
— Почему вы поставили вместе двух азиатских бойцов? Это неспроста!
— Они почти не понимают по-русски, — ответил я, — им проще и удобнее, быстрее объясниться в случае чего друг с другом.
— Вы должны были предусмотреть последствия как ответственный офицер. В Советской Армии командир несет ответственность за политико-воспитательную работу. Вас будем судить и отправим в штрафной батальон, разжаловав до рядового. Вы должны были за ними следить…
— У меня одна точка чуть не на километр фронта. У меня артиллерия. Бойцов мало, были большие потери…
— Может, у вас и другие убежали к немцам?..
— Вы можете подозревать всех.
Этот скандал как-то замялся, начались крутые бои, стало не до глупостей, и начальник штаба, как рассказала мне позже его машинистка, не позволил Зайцову раздувать дело на меня. Тем более что бойцов тех так и зачислили в список убитых. Начальник штаба сказал: «Они дурни, через такие наши минные поля и поля противника и Зайцов не пробежит» (Мы долго стояли в обороне, и число поставленных мин было огромным.) Будем считать их подорвавшимися на минах в разведке».
Так и погибли два моих бойца, а я выжил. Меня любил подполковник Лазебный. А Зайцов меня больше не любил, да и я не сгорал от любви к нему, и чем дальше, тем меньше.
Однажды я увидел подле землянки Зайцова стоящего у сосны молодого человека в шинели без пояса и шапке из искусственного меха без звездочки. Рядом на пеньке сидел солдат с автоматом. Я спросил солдата жестом, показав на стоящего. «Ожидает комендантского взвода», — сказал он, и тоже сделал жест…
Стоящий видел и слышал наш разговор. И отнесся к нему совершенно без всякой реакции.
Позже я много думал о гипнозе, старался понять, как один человек заставляет другого совершать неестественные поступки, и пришел к следующему убеждению: человек гипнотизирует себя сам! Механика такова — гипнотизер спрашивает у вас согласия, затем просит расслабиться и приготовиться к его приказу (заснуть), и вы уже готовы заснуть, стать сомнамбулой. Вы сами себя подготовили к засыпанию, отбросив постороннее влияние и мысли, и далее, по первому его сигналу, сами себя усыпляете. То есть сами гипнотизируетесь. Я понял также, что приговоренный к расстрелу загипнотизировал себя уже не только ко сну, но и к смерти. Если бы я подошел к нему и сказал: «Умри!», он бы сразу умер. Но, возможно, умер бы не только он, но и я, ибо попал под сильнейшее влияние впечатления ужаса, царившего в душе этого человека.
Не знаю, какое поле витало вокруг этого несчастного парня, на меня оно подействовало сильнейшим стрессом. Я прочитал на совершенно неподвижном лице две мысли: первая — погибаю ни за что, и вторая — безнадежно! Никто не спасет!
Парня приговорили к расстрелу. Он в одиночку вышел из окружения. Нет никаких документов, ни свидетелей. На всякий случай — расстрелять. Возиться? Отправить куда-то? Проще — расстрелять! И стреляли. Я не видел расстрела, только слышал.
Однажды по моему столу бежал жучок. Кто его знает, какой он жучок? Полезный? Вредный? Или зловредный? Я его «на всякий случай» раздавил стоявшим на столе подсвечником и вспомнил того солдата у землянки СМЕРШа. Человек, солдат, сын мамы, ждущей его, и муж жены, отец детей раздавлен на земле, как жучок на моем столе.
За войну я только дважды видел приговоренных к казни. Второй был — эсэс. Так называли самострельщиков — «СС».
Эсэсовцы были разные — совсем дураки просто стреляли себе в левую руку или ладонь. Всем было известно (кроме этих дураков), что при близком выстреле в кожу попадают несгоревшие кусочки пороха и остаются там синими точками. Это было так же умело, как повесить на лоб: «Я самострел». Особенно много дураков было в начале войны. Таких отстреливали пачками. Иные, кто поумней, стреляли через буханку хлеба, через стеклянную банку. Самые умные выставляли руку над бруствером окопа, а еще более умные — ногу.
