Хосе Ривера - Пучина
— Чего тебе? — спросил Фидель. — Зачем ты взводишь курок?
— Лихорадка сводит меня с ума.
Нащупав мой пульс, он сказал:
— Бедняга! Бедняга!.. У тебя больше сорока градусов. Накройся моим плащом и пропотей.
— Эта ночь никогда не кончится!
— Скоро взойдет утренняя звезда. Знаешь, — прибавил Фидель, — мулат может свихнуться! Слышишь, как он стонет? Он бредит Себастьяной и льяносами. Говорит, что печень у него затвердела, как камень.
— Это ты виноват. Ты не хотел оставить его дома. Тебе хотелось, чтобы он умер в пустыне.
— Я думаю, что мулат рвется домой, потому что враждует с Пипой.
— Я помирю их навсегда.
— Корреа боится Пипы, который грозится околдовать его; мулат затосковал, когда услышал пение какой-то птицы.
Вспоминая о напитке Себастьяны, я ответил с недоверием:
— Невежество! Суеверие!
— Вчера он достал гитару, хотел сменить разбитый колок и заплакал, когда прикоснулся к струнам.
— Скажи, у тебя в мешке не осталось крошек касабе? Встань, посмотри.
— Не к чему! Все кончилось! Как мне больно, что ты голоден!
— А ягоды этого дерева ядовиты?
— Вероятно. Индейцы ушли ловить рыбу. Подождем до утра.
Едва сдерживая слезы, я пробормотал, отводя ружье:
— Хорошо, хорошо! До утра...
Собаки затеребили полог, давая понять, что надо покидать отмель. Река поднималась.
Когда мы взобрались на каменистый мыс, над лесом еще горели звезды. Собаки лаяли с края скалы.
— Пипа, позови этих псов; они воют так, словно увидели дьявола.
И я протяжно свистнул.
Франко объяснил мне, что Пипы нет, он ушел с туземцами.
Мы заметили внизу что-то вроде света фонаря, казалось, бороздившего воду. Огонь то загорался, то потухал, а на рассвете совсем исчез.
Лесная Пташка и Степной Холм возвратились усталые, с такой вестью: «Рекой подниматься лодка. Товарищ следить берегом. Ехать беглый».
Пипа принес новые сведения: это была легкая курьяра с плетеной крышей из пальмовых листьев. Заметив в темноте индейцев, в лодке погасили свет и свернули в сторону. Пипа посоветовал нам подстеречь курьяру и обстрелять ее.
Часам к одиннадцати утра, бесшумно гребя, незнакомцы направили лодку краем заводи, чтобы преодолеть быстрину и миновать водоворот; лодка пристала к берегу, и один из гребцов потащил ее за цепь. Мы взяли его на мушку, а Франко бросился ему навстречу, высоко занеся мачете. Человек, сидевший у руля, вскочил с криком:
— Лейтенант! Лейтенант! Это я — Эли Меса!
И, выпрыгнув на берег, он горячо обнял Фиделя. Потом, угостив нас варевом из грубо помолотого маниока, Меса спросил, подкладывая новую порцию:
— Почему вы так расспрашиваете меня о каучеро? Да, некий Баррера сманил партию людей и везет их в Бразилию, чтобы продать на Гуайниа. Меня он тоже завербовал два месяца назад, но я убил надсмотрщика и сбежал в том месте, где эта река впадает в Ориноко. Эти двое индейцев, сопровождающие меня, с реки Майпурес.
Ошеломленный, я тупо уставился на товарищей; голова кружилась сильнее, чем в самом ужасном приступе лихорадки. Мы молчали — не в силах справиться со своими мыслями; Меса беспокойно оглядывал нас, Франко прервал молчание:
— Скажи, Грисельда тоже в этой партии?
— Да, лейтенант.
— И девушка по имени Алисия? — спросил я сдавленным голосом.
— Тоже, тоже!..
Мы сели вокруг горевшего на песке костра, ища в дыму спасения от москитов. Было уже за полночь, когда Эли Меса закончил свой страшный рассказ. Я слушал, сидя на земле, уткнув голову в колени.
— Если бы вы видели проток Муко в день нашего отплытия, то подумали бы, что празднеству не будет конца. Баррера расточал ласки, улыбки, поздравления, довольный завербованной им партией каучеро. Гитары и мараки не знали устали. Фейерверка не удалось устроить — не было ракет, но зато мы стреляли из револьверов. Песни, выпивка, обильный обед. Потом, достав новые бутылки с водкой, Баррера произнес лживую речь, сдобренную посулами и лестью, и уговаривал нас сложить оружие в одну лодку — для того лишь, чтобы среди веселья не произошло несчастного случая. Мы все покорно повиновались.
Я был сильно пьян, но меня не покидала тревожная мысль о том, что в этих лесах нет никаких каучуковых разработок, и мне хотелось возвратиться на свое ранчо к покинутой мною молодой индианке. Однако даже Грисельда высмеивала мои страхи, и я прокричал вместе со всеми при отплытии: «Да здравствует деятель прогресса, сеньор Баррера! Ура нашему предпринимателю! Да здравствует экспедиция!»
Я уже рассказал вам, что произошло после нескольких часов путешествия, как только мы достигли Вичады. У надсмотрщиков Голубя и Оленя на берегу был лагерь с пятнадцатью вооруженными людьми, и, когда мы причалили, они учинили обыск, заявив, что мы якобы совершали налеты на венесуэльскую территорию. Баррера все это подстроил, а сам лицемерно говорил: «Дорогие друзья, милые соотечественники, не сопротивляйтесь. Дайте этим сеньорам обыскать лодки, пусть они убедятся, что мы — безобидные люди».
Люди Голубя и Оленя вошли в лодки и остались часовыми на корме и на носу. Зная, что мы безоружны, они под страхом смерти приказали нам не двигаться с места и застрелили пятерых ослушников.
Баррера сказал тогда, что уезжает вперед, в Сан-Фернандо дель-Атабапо — заявить протест против незаконных действий и требовать от полковника Фунеса возмещения убытков. Он уплыл с Грисельдой и Алисией на лучшей лодке, полной оружия и провианта, уплыл, оставаясь глухим к нашим мольбам и проклятиям.
Пользуясь нашим опьянением, Голубь переписал нас и связал по двое. С этого дня мы стали рабами и нас нигде не выпускали на берег. В сосудах из выдолбленной тыквы нам давали маниок. Руки у нас были связаны, и мы, стоя на коленях, ели его, как собаки, уткнувшись лицом в плошки. В лодке с женщинами под палящим солнцем ехали дети. Они то и дело смачивали себе головки, чтобы не умереть от солнечного удара. Плач ребят и мольбы матерей, просивших веток, чтобы прикрыть детей от нестерпимого зноя, раздирали мне душу. В тот день, когда мы вышли в русло Ориноко, плакал от голода грудной ребенок. Олень, заметив на его теле язвы от укусов москитов, заявил, что это оспа, и, схватив дитя за ноги, покрутил им в воздухе и бросил в воду. Кайман мгновенно подхватил ребенка, поплыл к берегу и сожрал его там. Обезумевшая мать бросилась в воду, где ее ожидала та же участь. Пока стража радовалась новой забаве, мне удалось освободиться от веревок; я схватил стоявшую рядом винтовку, воткнул штык в спину Оленя, пригвоздив его к борту лодки, и на глазах у всех бросился в реку.
Крокодилы были заняты женщиной. Ни одна из пуль не попала в меня. Бог вознаградил мое мщение, и вот я здесь.
Рукопожатие Эли Месы влило в меня новую силу. В биении его пульса я почувствовал порыв, с каким он вогнал острую сталь в гнусное тело надсмотрщика. Эти непокорные руки, покрытые золотистым пушком, как и юношеские щеки Эли, умели укрощать сельву, они побеждали реку веслом и шестом.
— Не хвалите меня, — говорил он. — Я должен был всех их убить!
— К чему было бы тогда мое путешествие? — возразил я.
— Вы правы. Не у меня украли жену, моя ярость вызвана чувством сострадания. Лейтенант знает, что я и здесь буду его солдатом, как в Арауке. Так идем же на поиски злодеев и освободим завербованных ими людей. Они должны быть на реке Гуайниа, в сирингале[41] Ягуанари. Они свернули, вероятно, с Ориноко на Касикьяре, и неизвестно к какому хозяину они теперь попали: там немало торговцев людьми. Голубь и Олень были компаньонами Барреры в этом деле.
— Значит, по-твоему, Алисия и Грисельда проданы в рабство?
— Точно не знаю, но могу вам поручиться, что ваши жены — ценный товар. Любой хозяин за каждую из них даст десять кинталов каучука. Так их оценивала стража.
Я вернулся отмелью к своему гамаку, мрачный от тоски и злорадства. Какое счастье, что беглянки отведают ужасы рабства! Хлыст надсмотрщика отомстит им за меня! Они пойдут болотистыми лесами растрепанные, изможденные, неся на голове наполненные каучуком баки, вязанки дров, коптильные котелки. Ядовитый язык надсмотрщика ранит их бранным словом и не даст им перевести дыхание даже для стона. По ночам они будут спать в темном бараке, в отвратительной близости с пеонами, защищаясь от их похотливых объятий, не зная, кто их насилует, а стража зловеще будет пересчитывать людей, указывая их номера в очереди: «Первый!.. Второй!.. Третий!..»
Внезапно от этих видений сердце мое чуть не разорвалось, я оцепенел, задыхаясь: Алисия несет в своем истерзанном чреве моего сына! Какую более бесчеловечную пытку можно изобрести для мужчины? У меня не было сил даже закричать; я стонал и до крови расцарапал себе голову.
Потом мысли мои бессознательно приняли другой, извращенный оборот. Баррера мог оставить Алисию для себя и для других... Этот негодяй был способен иметь любовницу и торговать ею. Какому искусному разврату, какому утонченному сладострастию мог он ее научить! Лучше, если бы он ее продал, лучше бы он продал ее! Десять кинталов — это слишком дорогая цена. Она отдастся всего за фунт каучука.
