Джозеф Конрад - Негр с «Нарцисса»
— Да, на последнем корабле… я был не в своей тарелке во время плавания. Все сошло прекрасно. В Калькутте они расплатились со мной полностью, и шкипер даже не попробовал ставить мне палки в колеса. Я получил все до последней копеечки… Провалялся 58 дней. Вот олухи-то! О Господи! Что за болванье! Все заплатили.
Он судорожно рассмеялся. Донкин сочувственно захихикал. Вдруг Джимми отчаянно закашлялся.
— Я совсем здоров, — сказал он, как только смог перевести дыхание.
Донкин сделал насмешливый жест.
— Конечно, — произнес он уверенно, — всякому видно.
— А они вот не замечают, — сказал Джимми, хватая воздух, как рыба, выброшенная на песок.
— Они-то проглотят какую угодно брехню, — подтвердил Донкин.
— Ты не слишком налегай все-таки… — наставлял его Джимми беззвучным голосом.
— Насчет твоей интрижки-то? — весело добавил Донкин и затем с неожиданным отвращением прибавил: — Ты вот только о себе, только б тебе было хорошо…
Джемс Уэйт проглотил упрек в эгоизме, натянул одеяло до подбородка и некоторое время лежал тихо. Его толстые губы беспрерывно двигались неизменно выпуклым черным пятном.
— Чего это тебе так хочется неприятности накликать? — спросил он без особого интереса.
— Потому что все это один срам, черт возьми! Плохая жратва, паршивое жалованье… я хочу, чтобы мы задали им здоровую взбучку, чтоб они помнили… Колотить людей?.. Проламывать им черепа?.. Как бы не так!.. Разве мы не люди?
Он пылал альтруистическим гневом.
Затем он спокойно добавил:
— Я там твои вещи повесил проветрить.
— Ладно, — вяло промолвил Джимми, — принеси их сюда.
— Дай-ка мне ключ от твоего сундука. Я сложу их, — сказал Донкин с дружеской готовностью.
— Ты принеси, а я уж сам уложу, — строго ответил Джемс Уэйт.
Донкин посмотрел на пол, бормоча что-то про себя…
— Что ты говоришь? Что такое? — тревожно осведомился Уэйт.
— Ничего. Ночь сухая: так пусть уж повисят до утра, — ответил Донкин со странной дрожью в голосе, словно удерживая не то смех, не то ярость. Джимми успокоился.
— Принеси-ка мне немного воды на ночь. Вот кружка, — сказал он.
Донкин сделал шаг к двери.
— Сам достань, — ответил он ворчливым тоном, — если ты не можешь сделать этого, значит, ты в самом деле болен.
— Конечно, могу, — сказал Уэйт, — только…
— Ну, так и принеси, — злобно ответил Донкин, — Если ты можешь заботиться о своем платье, значит, ты можешь позаботиться и о себе.
Он вышел на палубу, не оглянувшись.
Джимми потянулся и достал кружку. Ни капли. Он тихо поставил ее обратно, слабо вздохнул и закрыл глаза. Он думал: «Этот идиот Бельфаст принесет мне воды, если я попрошу. Вот уж дурак! Мне очень хочется пить…»
В каюте было очень жарко; ему начало казаться, что она медленно кружится, отделяясь от судна, и плавно колышется в сухом, ярко освещенном пространстве, где сияет, стремительно вращаясь, черное солнце. Пустыня без всякого признака влаги. Нигде ни капли воды. Полицейский с лицом Донкина пьет стакан пива на краю пустого колодца и вдруг убегает, громко, топая ногами. Вот корабль; мачты его теряются верхушками в небе. Он выгружает зерно, и ветер спиралями кружит сухую шелуху вдоль набережной доков, в которых нет ни капли воды; сам он тоже кружится вместе с мякиной; несмотря на сильную усталость, тело его кажется необычайно легким. Все его внутренности исчезли. Он чувствует себя более легким и сухим, чем мякина. Он расправляет свою пустую грудь, и воздух врывается в нее, унося в своем порыве кучу странных предметов, похожих на дома, деревья, людей, фонарные столбы… Все исчезает в этом вихре. Воздуха больше нет, а он еще не кончил своего длинного вздоха. Но он в тюрьме. Его запирают. Вот хлопнула дверь. Ключ повернулся два раза; в него швыряют ведром воды. Ух! Зачем это?
Он открыл глаза, думая, что удар будет слишком тяжел для пустого человека — такого пустого — пустого. Он был в своей каюте. А! Все в порядке. С лица его струился пот. Руки были тяжелее свинца. Он увидел на пороге двери повара с медным ключом в одной руке и блестящим жестяным висячим котелком в другой.
— Я уже запер на ночь, — сказал повар, сияющий благоволением. — Только что пробило восемь склянок. Я принес тебе на ночь кружку холодного чаю, Джимми; я подсластил его немножко белым сахаром из офицерского пайка. Никто от этого не разорится.
Он вошел в каюту, привесил котелок на край койки и заботливо осведомился:
— Ну, как тебе?
Затем уселся на сундук.
— Хм, — негостеприимно проворчал Уэйт.
Повар отер лицо грязным бумажным лоскутом и повязал его затем вокруг шеи.
— Это кочегары так делают на пароходах, — сказал он благодушно, очень довольный собой, — Моя работа не легче ихней, как я понимаю, да и больше часов приходится работать. Видал ты их когда-нибудь в машинном отделении при топке? Точно демоны какие-нибудь, — топят, топят, топят…
Он указал пальцем на палубу. Какая-та тяжелая мысль омрачила на мгновение его сияющее лицо, точно тень летучего облака пробежала по светлому ясному морю. Смененная вахта, шумно топоча ногами, пересекла гурьбой светлую полосу у порога. Кто-то крикнул: «Доброй ночи!» Бельфаст, дрожащий и безмолвный от сдерживаемого волнения, задержался на минуту, чтобы заглянуть внутрь на Джимми. Он бросил на повара полный угрюмой значительности взгляд и исчез. Повар откашлялся. Джимми смотрел в потолок и лежал тихо, словно притаившись.
Ночь была спокойная с легким ветерком. Судно слегка кренилось и тихо скользило по темному морю, стремясь к недосягаемому пышному великолепию черного горизонта, пронизанного стрелами трепетных огней. Над верхушками мачт, усыпая небо звездами, сияла дуга млечного пути, словно триумфальная арка вечного света, переброшенная над темной тропинкой, по которой совершает свой путь земля. На баке какой-то человек насвистывал громко и точно веселую джигу, в то время как другой, где-то в стороне, то шаркал, то мерно топал ногами. С передней части доносился смешанный гул голосов, смех, обрывки песен. Повар покачал головой, искоса посмотрел на Джимми и забормотал.
— Вот оно… Поют… Только одно на уме. Удивляюсь, как это Провидению не надоест терпеть… Они забывают о дне, который грядет неминуемо… Но ты…
Джимми с такой поспешностью выпил глоток чая, словно он украл его, и залез под одеяло, старательно отодвигаясь к самому краю койки, у переборки. Повар встал, закрыл дверь, затем уселся снова и отчетливо произнес:
— Всякий раз, разводя у себя в кухне огонь, я думаю о вас, ребята. Вы божитесь, крадете, лжете и делаете еще худшие вещи, как будто загробного мира вовсе не существует… а ребята все не плохие, по-своему, — добавил он медленно; затем, после минуты горькой задумчивости, продолжал покорным голосом. — Так, так… Придется-таки им пожариться в аду. Ой, жарко будет! Топки на океанских пароходах просто тьфу в сравнении с адским пламенем.
Минуту он сидел очень тихо. В мозгу его шла напряженная работа; там разрасталось яркое видение, звучал возбужденный гул из нарастающих песнопений и воплей страдания. Он мучился, радовался, восхищался, порицал. Он был в восторге, в страхе, в экзальтации — как в тот единственный в своей жизни вечер, 27 лет назад (он любил точно вспоминать число лет), когда дурные товарищи напоили его — тогда еще очень молодого человека — в Ист-Эндском мюзик-холле. Волна внезапно нахлынувшего чувства вынесла его из собственного тела. Он парил в небесах, созерцая тайну будущей жизни. Она раскрывалась перед ним. Это было восхитительно; он чувствовал нежность к ней, к себе самому, ко всей команде, к Джимми. Сердце его переполнялось любовью, сочувствием, желанием помочь, тревогой за душу этого черного человека, гордостью от сознания того, что вечность принадлежит ему, ощущением собственной силы. Схватить в свои объятия этого умирающего, погрузить его прямо в самую гущу спасения… Черная душа… еще чернее… тело… порча… дьявол. Нет! Слово… сила… Самсон… В ушах его раздавалось громкое бряцание, точно звон кимвалов. Его окружал экстатический вихрь сияющих лиц, лилий, молитвенников, нездешней радости, белых хитонов, золотых арф, черных плащей, крыльев. Он видел развевающиеся одежды, чисто выбритые лица, море света — озеро кипящей смолы. Он вдыхал сладостное благоухание, запах серы, перед ним мелькали красные языки пламени, лижущие белый туман. Голос, вызывающий благоговейный трепет, гремел… Так длилось три секунды.
— Джимми! — воскликнул он вдохновенным голосом. Затем остановился в нерешительности. Искра человеческой жалости еще теплилась сквозь адский туман охватившей его неизмеримой гордыни.
— Что? — неохотно спросил Уэйт. Наступило молчание. Джимми чуть-чуть повернул голову и бросил украдкой боязливый взгляд на Подмура. Губы повара беззвучно шевелились, лицо его выражало восторг, глаза были устремлены вверх. Казалось, будто он обращается с молитвой к бимсам палубы, медному крюку лампы и двум тараканам.
