Стефан Жеромский - Сизифов труд
Был конец июня, пора сенокоса. Уже назавтра на рассвете отец разбудил Марцинека и велел ему идти в луга «присматривать» за косцами. Когда же барчук, одетый в высокие сапоги и старую шляпу, выходил из дому, отец повесил ему на плечо двустволку и охотничью сумку, полную пороха, дроби, пистонов и пакли. Марцинек кинулся целовать отцовские руки: до сих пор ему разрешалось носить эту двустволку лишь тогда, когда она не была заряжена, да изредка стрелять в цель.
– Смотри не перестреляй всех уток, оставь хоть одну для меня… – сказал вслед старый Борович, когда Марцинек уже сбегал с садового холма, направляясь к плотине.
Прямо за садом тянулся большой пруд, заросший кувшинками, татарником, высокой осокой и ракитником. В пруд впадала речка, извивавшаяся по лугам, как длинный уж. С окрестных холмов в нее стекали потоки, а по сторонам каждого из них цвели прелестные долинки, поросшие развесистыми березами, малиной, терновником, ежевикой, травами по пояс и чудеснейшими в мире цветами. Кое-где ручей совершенно исчезал в чаще кустарника, и слышалось лишь его тихое журчание, похожее на веселый смех живого, преисполненного счастьем существа. Лишь раздвинув ветки, можно было увидеть чистую струю и сквозь нее – крупных черных раков, ползавших по дну.
Когда Марцинек пробегал мимо пруда, над водой еще только поднималась ночная мгла. По правую руку петлями поднималась в гору полевая дорога и виднелась далеко между кустами можжевельника. Рядом зеленели молодые овсы, пестревшие купами более сильных, почти синих стебельков, выросших на обильней унавоженных местах; поодаль простиралась обширная золотая нива пшеницы. На лугах стлалась белая роса. Оттуда уже слышался звон отбиваемых кос и отзвуки разговоров. В тумане, застилавшем воду, вдруг плеснулись и взлетели четыре дикие утки, как большие черные пятна вырисовывались они в розовом небе и парили в пространстве, похожие на растянутые кресты. У Марцина заколотилось сердце, и охотничья страсть охватила его. Стремясь отблагодарить отца за разрешение пользоваться оружием, он пытался добросовестно выполнить свои обязанности надсмотрщика. За ближайшим поворотом реки показался ряд двигавшихся гуськом крестьян в рубахах. Каждый из них слегка наклонялся и захватывал косой изрядную площадку буйной травы. Мокрые тяжелые волны лежали наподобие вспаханных полосок вдоль обнаженной почвы луга. Время от времени кто-нибудь из косцов останавливался, вынимал из деревянной брусницы, прикрепленной сзади к поясу, оселок и, обтерев косу травой, ловко точил ее. Все работники были обращены спиной к тропинке, по которой шел Марцинек, и не замечали его. Лишь когда он довольно робким голосом поздоровался, они оглянулись и ответили хором:
– Во веки веков… Да ведь это паничок Марцин…
Несколько мгновений продолжался учтивый разговор о том, о сем. Но «паничок» вскоре прервал его и удалился под ольхи, а косцы занялись своим делом, лишь украдкой поглядывая на пришельца, появившегося на гавронковском лугу.
Между тем Марцин принялся исследовать ружье. Чтобы хоть как-нибудь продемонстрировать перед крестьянами свое превосходство и зрелый возраст, он высыпал из стволов дробь и порох, затем с излишним жаром и старательностью заряжал оба ствола, вынимал пистоны и вкладывал новые, медленно взводил и опускал курки, целился и величественно вешал ружье на плечо.
Когда солнце поднялось из-за гор и осветило всю ширь луга, непреодолимая сила повлекла его вдаль. Прелестная долина, казалось, открывала перед ним объятия своих холмов; пригорки, поросшие можжевельником, манили его, далекий лес призывал к себе.
Добросовестный надсмотрщик продвинулся всего на несколько шагов по берегу реки, чтобы посмотреть, везде ли трава так же высока, как за первым поворотом.
Едва он сделал несколько шагов, как прямо из-под его сапог взвился бекас, кувырнулся раз, другой… Марцинек схватился за ружье и выпалил. Бекас, видимо, так перепугался, что решил покинуть родной луг и поднялся в воздух, улетев в недосягаемую высоту.
Между тем в Марцинеке все так и закипело. Держа двустволку наготове, он двинулся дальше. Сердце его билось, как колокол, дыхание в груди перехватывало.
Он тихонько крался по траве, зорко следя за затворами своего ружья. Река в этих местах была довольно широка. Над ее прозрачной, зыбкой глубиной плясало множество голубых стрекоз, на солнце почти у самой поверхности воды виднелись окуни с красными полосами на стальной чешуе и белая серебристая танцующая плотва. Марцин взглянул на одну из отдаленных излучин, и сердце его замерло.
В самой середине водного пространства видны были две крупные дикие утки. Охотник тотчас бросился в траву и пополз, опираясь на левую руку, между тем как з правой осторожно и старательно держал ружье.
Увы, за какие-нибудь четыре шага от ракитовых кустов, росших на берегу, послышался зловещий плеск и мелодичный звон крыльев.
Слезы навернулись на глаза охотника, но тотчас высохли, когда утки, сделав большой круг над лугом, снизились и опустились на несколько сот шагов дальше. С этого мгновения Марцинек был потерян для надзора за гавронковскими работниками. Когда старик Борович около семи часов появился на лугу, он едва разглядел фигуру сына, ползавшего на четвереньках в отдалении.
Коварные утки буквально глумились над тщательнейше продуманными стратегическими подходами. В тот самый момент, когда оставалось только опереть ствол о какой-нибудь удобный сучок и взять добычу на мушку, они шумно срывались с места и улетали все дальше вверх по реке. Наконец, с последней речной низинки чуть попросторней, они взвились, прежде чем Борович приблизился на расстояние выстрела, и окончательно улетели. За несколько сот шагов отсюда уже начинался лес…
Лучи раннего солнца падали на сплошную стену пихтовых ветвей, и весь лес, еще мокрый от росы, переливался чудесными красками. Река в глубине его разбивалась на мелкие рукава, между которыми на кочках росли огромные старые ольхи. Там были места почти недоступные, поросшие непроходимыми сплетениями молодого ольшаника, и чарующие одинокие озерца, над мелкими водами которых высились высокие красные стволы. Марцин издавна знал эти места. Отсюда он двинулся налево, к небольшому пригорку, где разрослись после порубки молодые заросли. Некоторые деревца он приветствовал радостной улыбкой. Там открывались знакомые виды, знакомые стройные березки, к которым он питал чувства более нежели дружественные. Он любил их, не сознавая этого, так глубоко, словно они были частицами его существа, естественными органами чувств. В очертаниях некоторых деревьев заключались длинные истории печалей и радостей, целая летопись встреч и прощаний. Иные из них он видел из окон дома еще младенцем, и их силуэты навсегда были связаны с теми первыми впечатлениями, которых уже не в состоянии постичь память и охватить разум. Некоторые места и пейзажи в этих так называемых лесных «отходах» казались ему пронзительно печальными и неведомо почему пробуждали мучительную скорбь и непонятную тревогу. Деревья подросли. Кое-где он с изумлением замечал высокие стволы там, где раньше были лишь кустики. Вокруг распевало множество птиц. Назойливые кукушки куковали свои песенки, в которых повторяется все один и тот же тон, полный и звучный. Тон этот пробуждал в зарослях терновника и нарядной калины чудесное эхо. Казалось, что это он стряхивает с листьев утреннюю росу и что крупные капли звенят, скатываясь по прутьям и стеблям цветов. На можжевельнике овсянка выкрикивала свои жалобы голосом вопиющего в пустыне. В одном месте взвилась сойка. Ее мелькнувшие между деревьями голубые крылышки вновь пробудили охотничьи инстинкты Марцинека. Но сойка была еще осмотрительней уток и бесследно исчезла в чаще. На опушке леса слышалось непрестанное монотонное пение:
Ой-да, да да-да ды на,Ой-да, да да-да да да…
Марцин направился туда и увидел за кустами маленькую девочку, пастушку. То было худое, маленькое, опаленное солнцем создание. На ее нечесаных волосах была грязная тряпочка, на теле – грязная рубашонка, разорванная на левом плече, и истрепанная куртка из грубой шерсти. Девчушка, вытянув ноги, сидела на зеленой траве, колотила прутиком по земле и пела монотонно, как овсянка, но не так красиво. Молодой барин, внезапно выбежав на пастбище, испугал ее. Она вскочила, вгляделась вытаращенными глазами в вооруженного пришельца и с громким плачем кинулась бежать, как серна перескакивая через высокие кусты и пеньки.
С порубки охотник углубился в лес и шатался там до сумерек, позабыв о завтраке, обеде и полднике. Вернулся он лишь к ночи и получил от отца не слишком строгий выговор. Старая кухарка, правда, во весь голос жаловалась, оплакивая какого-то зажаренного на вертеле цыпленка, которого якобы съела в отсутствие Марцинека собака, напрасно сваренный кофе, поразительно вкусные булочки и т. д. Виновник всех этих бед покорно слушал, искренне вздыхал и по цыпленку, и по салату, и по молодой картошке, однако удовлетворился малым, съев буханку ржаного хлеба, маленькую мисочку масла и кувшин свежего молока.
