Оноре Бальзак - Сельский врач
— Ну, моя милая девочка, дело подвигается? — спросил ее Бенаси, перебирая куски полотна, предназначенного для рубашек.
Девушка ответила, застенчиво и умоляюще посмотрев на доктора:
— Не браните меня, сударь, нынче я не сшила ни одной рубашки, хоть их заказывали вы и для людей, которым они очень нужны; но выдался такой чудесный день, я гуляла, набрала шампиньонов, белых трюфелей и отнесла Жакоте; она обрадовалась, ведь у вас к обеду гости. Как же я счастлива, что угадала это! Словно какой-то голос твердил мне, что надобно пойти по грибы.
И она снова принялась за шитье.
— У вас, мадмуазель, прехорошенький домик, — сказал ей Женеста.
— И совсем он не мой, сударь, — ответила она, вскинув на незнакомца глаза; казалось, и они покраснели от смущения. — Он принадлежит господину Бенаси.
И она несмело перевела взгляд на доктора.
— Вы прекрасно знаете, детка, — сказал доктор, беря ее за руку, — что вас отсюда никогда не выгонят.
Девушка вдруг вскочила и выбежала из комнаты.
— Ну-с, — спросил доктор офицера, — как она вам нравится?
— Знаете ли, — ответил Женеста, — она какая-то трогательная. Вы устроили ей премилое гнездышко.
— Да что там! Обои по пятнадцати — двадцати су, только удачно подобраны, вот и все. Мебель в счет не идет, ее в знак признательности сделал для меня мастер-корзинщик. Наша хозяюшка сама сшила занавески из нескольких локтей коленкора. Жилище ее и простая обстановка приглянулись вам лишь оттого, что увидели вы их в горах, в захолустье, где и не думали найти что-нибудь достойное внимания, а ведь вся тайна их прелести заключается в гармоническом сочетании дома с природой, которая проложила здесь ручьи и картинно рассадила деревья, посеяла на лужайке очаровательнейшие травы, разбросала кустики душистой земляники и нежные фиалки. Ну, что с вами? — спросил Бенаси у девушки, когда она вернулась.
— Ничего, ничего, — ответила она, — мне просто показалось, что в курятнике не хватает курицы.
Она говорила неправду, но заметил это только доктор — он сказал ей на ухо:
— Вы плакали?
— Зачем вы заводите такие разговоры при постороннем человеке? — ответила она.
— Мадмуазель, — сказал Женеста, — напрасно вы живете затворницей; в таком очаровательном домике вам не хватает только мужа.
— Вы правы, — промолвила она, — да как мне быть, сударь? Я бедна, но требовательна. Нет у меня охоты носить мужу похлебку в поле да быть за возницу, чувствовать непрестанно, как бедность гнетет тех, кого любишь, и не находить выхода, день-деньской нянчить детей и чинить отрепья мужа. Господин кюре сказал, что такие мысли не очень-то подобают христианке, я сама это хорошо знаю, но что поделаешь? В иные дни я готова съесть кусок черствого хлеба, только бы не возиться с обедом, неужто вы хотите, чтобы мои недостатки свели мужа в могилу? Чего доброго, он надорвался бы в работе ради моих прихотей, а это было бы несправедливо. Нет, на меня, видно, напустили порчу, приходится страдать в одиночестве.
— К тому же бедная моя девочка — лентяйка от природы, — сказал Бенаси, — надо с этим мириться. А все эти разговоры означают, что она еще не любила, — добавил он, посмеиваясь.
Немного погодя он встал и вышел на лужайку.
— Вы, должно быть, очень любите господина Бенаси? — спросил Женеста девушку.
— О, конечно, сударь. Все тут, как и я, готовы за него в огонь и в воду. Да вот только других-то он вылечивает, а у самого какой-то недуг, которого не вылечить. Вы его друг? Не знаете ли вы, что с ним? Кто же причинил горе такому человеку? Ведь он — истинное подобие господа бога на земле. Многие у нас верят, что хлеба всходят лучше, если он поутру проедет мимо поля. Что же, им лучше знать.
— А вы верите?
— Сударь, стоит мне его увидеть...
Она смутилась, но, помедлив, прибавила:
— И я весь день счастлива.
Она склонила голову и с какою-то странною торопливостью принялась шить.
— Ну, как? Рассказал вам капитан про Наполеона? — спросил, возвратившись, доктор.
— Вы видели Наполеона? — воскликнула девушка, всматриваясь в лицо офицера с восторженным любопытством.
— Еще бы! — сказал Женеста. — Тысячу раз, если не больше!
— Ах, как бы мне хотелось услышать что-нибудь из военной жизни.
— Завтра, вероятно, мы приедем сюда пить кофе. И тебе расскажут «что-нибудь из военной жизни», детка. — Говоря это, Бенаси обнял девушку за плечи и поцеловал в лоб. — Видите ли, ведь она моя дочка, — прибавил он, оборачиваясь к офицеру, — если я не поцелую ее в лоб, мне чего-то недостает весь день.
Девушка сжала руку Бенаси и чуть слышно сказала:
— Какой вы хороший!
Гости попрощались, но девушка пошла провожать их, посмотреть, как они уедут. Когда Женеста был уже в седле, она шепнула Бенаси на ухо:
— А кто же этот господин?
— Вот оно что, — засмеялся доктор и добавил, уже занося ногу в стремя, — да, может быть, твой суженый...
Девушка все стояла, глядя, как они спускаются по крутой тропе, и когда они обогнули сад, то увидели, что она взобралась на груду камней: ей хотелось еще раз взглянуть на своих гостей и кивнуть им на прощанье головой.
— Сударь, в этой девушке есть что-то необычное, — сказал Женеста доктору, когда они отъехали на порядочное расстояние от дома.
— Не правда ли? — ответил он. — Двадцать раз я твердил себе, что лучше жены не найти, но я не могу полюбить ее иначе, чем дочь или сестру, сердце мое мертво.
— Есть у нее родственники? — спросил Женеста. — Чем занимались ее отец и мать?
— О, это целая история, — ответил Бенаси. — У нее нет ни отца, ни матери, никого из родни. Ее прозвище сразу же возбудило мое любопытство. Она родилась у нас в селении. Отца ее, поденщика из Сен-Лоран-де-Пона, прозывали Могильщиком, конечно, потому, что с незапамятных времен в их семье из поколения в поколение передавалось ремесло могильщика. Смертной тоской веет от этого прозвища. В силу римского обычая, до наших дней принятого здесь, как и в ряде других областей Франции, жену называют именем мужа, прибавляя женское окончание, ну, а эту девушку стали звать по прозвищу отца — Могильщицей.
Поденщик женился по любви на горничной некой графини, поместье которой находится в нескольких лье отсюда. У нас, как и вообще в деревне, любовь не имеет ровно никакого значения для брака. Обычно крестьяне обзаводятся женами, чтобы иметь детей, чтобы иметь хозяйку, — будет кому готовить вкусную похлебку, носить им в поле еду, ткать холст на рубахи да чинить одежду! Издавна ничего подобного не приключалось в здешних краях, где нередко парень бросает «нареченную» ради другой, за которой дают на три-четыре арпана земли больше. Печальная участь досталась Могильщику и его жене, так что пример их не мог отучить наших крестьян от расчетливости, присущей уроженцам Дофине. Красавица жена Могильщика скончалась во время родов, муж впал в такое отчаяние, что умер в том же году, не оставив дочке ничего, кроме жизни, еле теплившейся в ней и, разумеется, необеспеченной. Девочку из милости взяла соседка, воспитывавшая ее лет до девяти. Но вот доброй женщине стало не под силу кормить приемную дочку и пришлось посылать ее за подаянием в то время года, когда на дорогах бывает много путешественников. Однажды сиротка пошла просить милостыню в графский замок, и ее там оставили — в память матери. Бедную девочку муштровали, проча в горничные наследнице, пять лет спустя вышедшей замуж; все эти годы она страдала от причуд богатых попечителей, господ, как водится, взбалмошных, которые обычно благотворительствуют порывами, прихоти ради, и, выказывая себя то опекунами, то друзьями, то хозяевами, делают еще более ложным и без того ложное положение облагодетельствованных ими бедных детей, беспечно играют их сердцем, жизнью и будущим и почти не считают их за людей. На первых порах Могильщица стала чуть ли не товаркой наследницы; ее обучали грамоте, а иногда будущая ее госпожа, чтобы поразвлечься, давала ей уроки музыки. Девочка была то компаньонкой, то горничной и превратилась в какое-то исковерканное существо. Она пристрастилась к роскоши, к нарядам и усвоила манеры, не подходившие к ее истинному положению. С той поры невзгоды без пощады искоренили все это из ее души, но не уничтожили смутного сознания, что ей предопределен более высокий удел. И вот как-то, в роковой для бедной девушки день, молодая графиня, уже бывшая замужем, невзначай увидела, что Могильщица — теперь просто-напросто горничная, — надев бальное платье своей госпожи, танцует перед зеркалом. Сироту, которой в ту пору было шестнадцать лет, безжалостно выгнали, ей все опостылело, и она дошла до нищеты, бродила по дорогам и просила милостыню, работала, как я вам уже рассказывал. Нередко она подумывала о том, не броситься ли ей в реку, не продаться ли первому встречному; чуть ли не целыми днями лежала она в угрюмом раздумье где-нибудь у изгороди на солнцепеке, зарывшись головой в траву; и проезжие кидали ей несколько су, именно потому, что она не просила. Год она пробыла в больнице в Анеси, после того как надорвалась во время жатвы, — она работала в надежде, что умрет. Нужно послушать, как она сама рассказывает о своих чувствах и мыслях в ту пору своей жизни, ее простодушные признания часто бывают весьма любопытны. В конце концов она вернулась в наше селение, как раз когда я решил там обосноваться. Мне хотелось познакомиться с духовным миром здешних жителей, я принялся изучать характер девушки и был изумлен; затем, убедившись в ее болезненном складе, я решил взять ее под свою опеку. Пройдет время, и, может быть, она свыкнется с работой белошвейки, во всяком случае я обеспечил ей существование.
