Владимир Набоков - Подлинная жизнь Себастьяна Найта

— А, хорошее место, – сказал господин Зильберманн, – очень хорошее, – и в знак глубокого одобрения приспустил уголки губ. – Хорошая вода, прогулки, казино. Вы хотите, чтобы я сделал – что?

— Ну, – сказал я, – мне бы хотелось сначала узнать, что вообще следует делать в подобных случаях.

— Лучше всего оставить ее в покое, – быстро сказал господин Зильберманн.

Тут он прянул головою вперед, и кусты у него на лбу шевельнулись.

— Забудьте ее, – сказал он. – Бросьте из головы. Это опасно и неполезно. – Он что-то смахнул с моего колена, кивнул и снова откинулся назад.

— Это вас пусть не заботит, – сказал я. – Вопрос в том “как”, а не “зачем”.

— Всякое “как” имеет свое “зачем”, – сказал господин Зильберманн. – Вы найти, нашли ее фигуру, ее картину, теперь хотите найти ее саму сами? Это не любовь. Пфа! Поверхность!

— Да нет, – воскликнул я, – ничего похожего. Я и малейшего представления не имею, как она выглядит. Но понимаете, мой покойный брат любил ее, и я хочу услышать ее рассказ о нем. В сущности, все очень просто.

— Печально! – сказал господин Зильберманн и покачал головой.

— Я хочу написать о нем книгу, – продолжал я, – и мне интересна каждая подробность его жизни.

— От чего он болел? – хрипло спросил господи Зильберманн.

— Сердце, – сказал я.

— Сердце – это плохо. Слишком много предупреждений, много... генеральных... генеральных...

— Генеральных репетиций смерти. Да.

— Да. И старый?

— Тридцать шесть. Он писал книги, под фамилией своей матери. Найт. Себастьян Найт.

— Напишите сюда, – сказал господин Зильберманн, вручая мне необычайно красивую записную книжку с вложенным в нее восхитительным серебристым карандашом. Со звуком “тр-р-р-рк” он аккуратно вырвал страничку, спрятал ее в карман и снова вручил мне книжку.

— Вам нравится, нет? – спросил он с встревоженной улыбкой. – Вы позволите, маленький презент?

— Право, – сказал я, – вы так добры...

— Ничего, ничего, – произнес он, всплескивая руками. – Так, что вы хотите?

— Я хочу, – ответил я, – получить полный список людей, которые останавливались в отеле “Бомон” в июне 1929 года. Еще мне понадобятся кое-какие частности – кто они, по крайности женщины. Мне нужны их адреса. Нужна уверенность, что под иностранной фамилией не скрыта русская женщина. Потом я выберу наиболее вероятную или вероятных и...

— И постараетесь с ними связаться, – кивая, сказал господин Зильберманн. – Хорошо! Очень хорошо! Я имел, имею всех этих господ из отелей вот тут (он показал мне ладонь), и все будет просто. Ваш адрес, попрошу.

Он извлек еще одну записную книжку, на этот раз изрядно потрепанную, исписанные листки которой осыпались, словно осенние листья. Я добавил, что не двинусь из Страсбурга, не повидавши его.

— Пятница, – сказал он. – Шесть, пунктуально.

Затем удивительный человечек откинулся на сиденье, скрестил руки и закрыл глаза, как если бы достигнутое соглашение каким-то образом поставило точку в нашей беседе. Муха старательно изучала его лысое чело, но он не шелохнулся. Спал он до самого Страсбурга. Там мы простились.

— Послушайте, – сказал я, – вы должны назвать мне ваш гонорар... Я хочу сказать, что готов заплатить вам сколько вы сочтете нужным... А может быть, вы хотите получить что-то вперед...

— Вы мне пришлете книгу, – сказал он, поднимая толстый пальчик. – И оплатите вероятные растраты, – прибавил он шепотом. – Опрределенно!

Глава 14

Вот так и достался мне список в сорок два имени, между которыми странно милым и затерянным показалось имя Себастьяна (S. Knight, 36 Oak Park Gardens, London, SW). Отчасти поразило меня (приятно) и то, что в нем содержались также все адреса, выставленные супротив имен: Зильберманн торопливо пояснил, что в Блауберге часто умирают. Из сорока одного неизвестного тридцать семь “не приводили к вопросу”, как выразился маленький человечек. Трое из них (незамужние женщины), точно, носили русские имена, но из этих две были немки, а третья эльзаска: они часто останавливались в отеле. Была еще дама загадочная, Вера Разин; Зильберманн, однако ж, знал наверное, что она француженка; что, собственно говоря, она балерина и любовница страсбургского банкира. Еще имелась престарелая польская пара, ее мы опустили без колебаний. Остаток этой “неподвопросной” группы (тридцать один человек) составляли двадцать солидных мужчин; из них лишь восьмеро были женаты или, во всяком случае, привезли с собой жен (Эмму, Хильдегард, Полину и проч.), и Зильберманн божился, что это все дамы немолодые, почтенные и в высшей степени нерусские.

Стало быть, нам оставалась четверка имен:

Мадемуазель Лидия Богемски, адрес парижский. Провела в отеле девять дней в начале проживания там Себастьяна; управляющий вовсе ее не помнил.

Мадам де Речной. Отбыла из отеля в Париж перед самым отъездом туда Себастьяна. Управляющий припомнил, что это была молодая модная дама, очень щедрая на чаевые. Частица “де”, как я знал, обозначает определенную разновидность россиян, склонных подчеркивать свое дворянство, хотя, в сущности, французская particule[17] перед русской фамилией не только глупа, но и незаконна. Она могла быть авантюристкой; могла быть женою сноба.

Элен Гринштейн. Фамилия еврейская, но не германо-еврейская, несмотря на “штейн”. Вот эта “и” в “грин”, вытеснившая прирожденную “у”, свидетельствовала о русском произрастании. Появилась за неделю до отъезда Себастьяна и оставалась в отеле дольше него на три дня. Управляющий сказал, что она была хорошенькая. Она уже останавливалась у них однажды; проживала в Берлине.

Элен фон Граун. Настоящая немецкая фамилия. Однако управляющий был положительно уверен, что во время пребывания в отеле она несколько раз пела русские песни. Она обладала великолепным контральто, сказал он, восхитительная женщина. Прожила ровно месяц и уехала в Париж за пять дней до Себастьяна.

Все эти подробности вместе с четверкой адресов я обстоятельно записал. Любая из четверых могла оказаться той, которая мне требовалась. Я сердечно поблагодарил господина Зильберманна, сидевшего предо мною со шляпой на сведенных коленях. Он вздохнул, глядя на носки своих черных ботиночек, украшенных старыми мышиными гетрами.

— Я это сделал, – сказал он, – потому что вы для меня симпатичны. Но... (он взглянул на меня с кроткой мольбой в ярких карих очах) но, прошу вас, я думаю, это неполезно. Нельзя увидеть изнанку луны. Прошу вас, не ищите дженщину. Что прошлое, то прошлое. Она не помнит вашего бруддера.

— Я ей напомню, будьте уверены, – мрачно сказал я.

— Как знаете, – пробормотал он, расправляя плечи и застегивая пальто. Он встал. – Приятной езды, – сказал он без обычной своей улыбки.

— Но постойте-ка, господин Зильберманн, нам ведь кое-что нужно уладить. Сколько я вам должен?

— Да, это корректно, – произнес он, снова усаживаясь. Момент, – он раскрутил самопишущую ручку, набросал несколько цифр, пригляделся к ним, постукивая колпачком по зубам: – Да, шестьдесят восемь франков.

— Однако немного, – сказал я. – А может быть, вы...

— Погодите, – воскликнул он, – это несправедливо. Я позабыл... вы сберегли эту записную книгу, эту, которую я давать, давал вам?

— Да, а как же? – подтвердил я. – Собственно, я ею уже пользуюсь. Видите ли... я думал...

— Тогда это не шестьдесят восемь, – сказал он, быстро переправляя слагаемые. – Тогда это есть... Это есть только восемнадцать, потому что книга стоит пятьдесят. Итого – восемнадцать франков. Путевые растраты...

— Но как же,– сказал я, несколько ошарашенный его арифметикой...

— Нет, это теперь правильно, – сказал господин Зильберманн.

Я отыскал монету в двадцать франков, хоть с удовольствием отдал бы ему и в сто раз больше, если б он только позволил.

— Так, – сказал он, – теперь с меня причитается... Да, правильно. Восемнадцать и два получается двадцать. – Он сдвинул брови. – Да, двадцать. Это вам. – И выложив мою монету на стол, он удалился.

Любопытно узнать, куда я пошлю ему книгу, когда она будет готова: смешной человечек не оставил мне адреса, а у меня голова была слишком забита другими вещами, чтобы позаботиться его спросить. Но если он когда-либо наткнется на “Подлинную жизнь Себастьяна Найта”, мне хочется, чтобы он знал, как я благодарен ему за помощь. И за записную книжку. Ныне она уже изрядно заполнилась, и я закажу новую стопку страниц, когда закончатся эти.

После ухода господина Зильберманна я долго изучал четыре адреса, которые он столь чудодейственно для меня раздобыл, и решил начать с берлинского. Если там меня постигнет неудача, я буду готов сразиться с тройкой парижских возможностей, не предпринимая еще одной дальней поездки, тем пуще изматывающей, что я наверняка уже буду знать: разыгрывается последняя карта. Если ж, напротив, мне повезет с первой попытки... Впрочем, не важно... Судьба щедро наградила меня за это решение.