Антон Чехов - Степь

6 апреля 1888 г.

<…> Я сегодня был у Салтыкова. Он редко кого хвалит из новых писателей. Но о "Степи" Чехова сказал, что "это прекрасно", и видит в нем действительный талант <…>

А.А. Плещеев — А.П. Чехову

7 апреля 1888 г.

<…> Был отец у Салтыкова, который в восторге от "Степи". "Это прекрасно", — говорил он отцу и вообще возлагает на Вас великие надежды. Отец говорит, что он редко кого хвалит из новых писателей, но от Вас он в восторге <…>

А.Н. Плещеев — А.П. Чехову

14 апреля 1888 г.

<…> Вы пишете, что не знаете до сих пор, в чем Ваша сила и в чем слабость. Правда, что критики о Вас не было ни одной солидной. (Арсеньева статьи я не читал еще.)28 Но сколько мне случалось слышать от разных лиц, то Вас обвиняют в том, что в Ваших произведениях не видно Ваших симпатий и антипатий. Иные, впрочем, приписывают это желанию быть объективным, намеренной сдержанностью… другие же индифферентизму, безучастию. Но все и хвалители и порицатели признают в Вас выдающуюся художественную силу, мастера в пейзаже и тонкого психолога. Погодите, напишете еще две-три вещи — и критика выскажется о Вас определеннее; теперь Вашей вещи ни одной не пройдут молчанием <…>

Д.В. Григорович — А.П. Чехову

8 октября 1888 г.

<…> Прочел Вашу "Степь" и начал Вам писать о ней, но бросил письмо, так как конца ему не видел; скажу только: рама велика для картины, величина холста непропорциональна сюжету. "Видение Иезекиля" Рафаэля изображено на 10-вершковой доске и кажется громадной картиной. Когда является содержания на 10 печатных листов, надо стараться вогнать его в три листа — в этом вся штука; тогда только статья или повесть бьет обухом и как свайка вбивается не в землю, а в мозг читателя. Нечего и говорить, как я рад буду обнять Вас и поговорить с Вами. Приедете в Петербург — скорее заверните ко мне. Вы знаете как — мимо литературы, я люблю Вас <…>

О.Г. Галенковская — А.П. Чехову

1 января 1889 г.

С того дня, как Вы побывали в редакции "Родника" (перед Рождеством), Антон Павлович, меня не перестает (изредка) мучить мысль о моей грубости относительно Вас, и мне хочется объяснить Вам, как могло случиться, что я, видя Вас в первый (и, может быть, в последний) раз в жизни, резко и, что называется, "ни с того, ни с сего" заявила Вам, что Ваша "Степь" мне совсем не понравится, а "Огни" для меня темны29 и т.д. Я чувствую, что это было грубо, и если в Вашей памяти не осталось ни малейшего воспоминания об этом разговоре, то мне от этого не легче.

Видите ли, Антон Павлович, я для Вас — человек совершенно чужой и неизвестный. Вы же для меня — хорошо знакомый и очень симпатичный мне автор, за которым я слежу с большим интересом; увидев Вас, я очень обрадовалась, что Вы еще так молоды (я мысленно дала Вам 27-28 лет), — раньше я все боялась, что Вы один из тех вечно начинающих писателей, на которых и критики и читатели долго и упорно возлагают всевозможные надежды, так долго, что у "начинающего писателя" уже и волосы посеребрятся, а от них все чего-то ждут, пока, наконец, кто-нибудь не догадается, что ждать нечего и не закричит об этом во всеуслышание… Помню я, как подобные ожидания возлагались на Альбова, Макс. Белинского, Баранцевича; а теперь едва ли найдется такой наивный читатель или снисходительный критик, который согласился бы давать им новые отсрочки, — до того очевидно, что все три названные беллетриста — "отцвели, не успевши расцвесть", — отчего?.. Оттого ли, что талантом Бог обидел, оттого ли, что "придавила их бедность грозная" и разные другие угнетающие обстоятельства, в которых нет недостатка в нашей жизни, оттого ли, что заело их невежество, увы! имеющее много адептов среди не только "начинающих" беллетристов, но и среди успешно продолжающих свое дело… Как бы то ни было, ждать от них чего-нибудь больше того, что они совершили, нельзя. Теперь ждут от других — главным образом от Короленки и от Вас, и я жду вместе с другими, жадно читая все, что вы оба напишете.

Вы теперь поймете, Антон Павлович, что, переживая по поводу Ваших писаний самые разнообразные мысли и чувства, переживая все Вами написанное и напечатанное, я не могу относиться к Вам так, как отнеслись бы Вы ко мне, если бы встретили меня где-нибудь, т.е. как к человеку незнакомому и чужому; поэтому, когда Вы вошли к нам в редакцию (я продала Вам "Читальню") и сказали, что Вы — Чехов, я подумала с радостью: а, Чехов! Вот он какой! Мне вдруг захотелось сообщить Вам о моих читательских треволнениях, но это было невозможно и опять-таки было бы "ни с того, ни с сего…" Взволнованное состояние моей читательской души выразилось тем, что я сказала Вам несколько фраз, которые наверно показались Вам очень грубыми, так как всей внутренней работы, предшествовавшей им, Вы, конечно, не знали… О "Степи" собственно я сказала даже совсем не то, что хотела сказать. Помню я, что когда вышла 3-я книжка "Северного вестника" за прошлый год, многие из моих знакомых спрашивали меня при встрече:

— Читали вы "Степь" Чехова?

— Нет еще, а что?..

— Прочтите непременно, — прекрасная вещь, превосходная… Давно ничего подобного не было.

Но я почему-то долго не могла достать той книжки "Северного вестника", где была напечатана "Степь". Умер Вс. Гаршин.

— Слышали вы, — сообщал кто-то мне, — Гаршин накануне смерти весь день читал и перечитывал "Степь" и говорил: "Вот как надо писать!"

Тут уж я не могу больше ждать: добываю "Северный вестник", бегу домой, усаживаюсь у своего стола и принимаюсь читать… Дочитываю до конца: действительно, прекрасно — так ярки, осязательно живы картины степной природы, что просто забываешься — кажется, что сам едешь с обозом, лежишь на последнем возу вместе с Егорушкой и рассматриваешь типичные фигуры возчиков, которых, я думаю, можно нарисовать без "натуры", а только хорошенько перечитав те места рассказа, где они описаны. Картины природы действуют на душу почти так, как сама природа… Первое время после чтения "Степи" просто не хотелось о ней думать — хотелось сохранить подольше свежее чувство, которое "Степь" навеяла на душу… Но, увы! оно не сохранилось долго, да и не могло сохраниться — как хорошо ни описывайте природу, все-таки это будет только описание… Бывают удивительно хорошо сделанные фотографические портреты людей, но ни один портрет никогда не даст того непосредственного живого впечатления, как сам оригинал портрета… С описанием природы то же самое: как Вы ни изощряйтесь, а все-таки Ваше описание будет лишь мертвым портретом, оживить который доступно только человеку с сильным воображением, человеку впечатлительному больше обыкновенного (неудивительно, что Вс. Гаршин восхищался "Степью" — да к тому же ему хорошо был знаком оригинал, с которого Вы написали Вашу "Степь"); для большинства же читателей "Степь" будет просто скучна — я в этом совершенно уверена; я не хочу этим сказать, что писатель должен руководствоваться вкусами большинства — сохрани Бог!

Ты — царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум…30 и т.д.

Я хочу сказать, что нет смысла писателю заниматься ажурными работами, потому что читателям они ничего ровно не дают, кроме кратковременного и очень неглубокого наслаждения (да и то — немногим). Между тем среди всей этой ажурной работы то здесь, то там мелькают фигуры, которые, несмотря на то что они очерчены всего несколькими штрихами, — так, мимоходом и между прочим, — приковывают к себе внимание, например, идеалист Соломон: жалкая, смешная, кургузая фигурка, возбуждающая вместе с тем глубокое сочувствие и интерес к себе, — какую, в самом деле, потрясающую душевную драму должен был он пережить для того, чтобы сжечь свои шесть тысяч (ой, вей — мир!!) вместо того, чтобы сделать на них какой-нибудь "гешефт" и, может быть, разбогатеть со временем, как Варламов, который тоже мог начать с шести тысяч и даже с шести копеек… Откуда в несчастном жидке, выросшем в темной среде, сознание своего человеческого достоинства настолько ясное и сильное, что он открыто презирает людей, которым все кругом поклоняются, как некогда израильские предки Соломона поклонялись золотым идолам, пока Моисей не принес с горы Синайской заповеди "не творить кумиров"… И так жадно хочется знать всю историю Соломона во всех подробностях… Но, увы! автор "Степи" не любит долго оставаться на одном и том же месте, — бричка готова, надо ехать дальше… И вот уже Соломон, со своим идеализмом и кургузым пиджаком, исчезают в облаке пыли, которая поднялась из-под брички… Прощай, Соломон!..

Так же быстро появляются в сознании читателя и другие более или менее типичные лица и бесследно исчезают… "Вперед, моя история!.."31 И куда Вы только спешите?.. Не подумайте, однако, Антон Павлович, что я хочу читать Вам наставления: я уверена — говорю это совершенно искренно — что Вы несравненно умнее и образованнее меня. Вы ведь помните — я хотела объяснить Вам источник, откуда вытекла моя грубость относительно Вас; кроме того, я Вам передаю мои читательские размышления и чувства. Я очень боюсь за Вас, Антон Павлович, — боюсь, что Ваш способ писать быстро и как бы мимоходом обратится у Вас в привычку. Боюсь, что Вы спешите печататься, — что это так, меня в этом убеждают "Огни". Но, кроме того, я боюсь, что мое письмо слишком длинно, поэтому кончаю его.