Альберто Моравиа - Конформист
— И куда он тебя отвез?
— Как и в первый раз, на виллу, к нему в комнату.
— И как он себя повел?
Марчелло рассказывал не спеша, тщательно подбирая слова и старательно их выговаривая. При этом он заметил, что, как обычно, ничего не чувствует. Ничего, за исключением леденящего чувства печали, которое было ему привычно, что бы он ни говорил или ни делал. Ничего не сказав по поводу услышанного, священник внезапно спросил:
— Ты уверен, что поведал всю правду?
— Да, конечно, — удивленно ответил Марчелло.
Знай, — продолжал священник с внезапным волнением, — если ты умалчиваешь о чем-либо или искажаешь истину, или хотя бы часть ее, то исповедь не имеет силы, и, кроме того, ты совершаешь святотатство. Что на самом деле произошло во второй раз между тобой и этим человеком?
— Но… то, что я сказал.
Не было ли между вами плотской связи? Он не прибегнул к насилию?
Итак, невольно подумал Марчелло, убийство было менее тяжким грехом, чем содомия. Он вновь подтвердил:
— Было лишь то, что я сказал.
Сдается, — продолжал неумолимый священник, — что ты убил человека, чтобы отомстить ему за то, что он тебе сделал.
— Он мне абсолютно ничего не сделал.
Священник замолчал, выслушав Марчелло с плохо скрытым недоверием.
А потом, — вдруг совершенно неожиданно спросил священник, — у тебя никогда не было половых отношений с мужчинами?
Нет, моя сексуальная жизнь была и продолжает оставаться совершенно нормальной.
— Что ты называешь "нормальной сексуальной жизнью"?
С этой точки зрения я такой же мужчина, как и все остальные. Впервые я познал женщину в доме терпимости, в семнадцать лет… и потом всегда имел дело только с женщинами.
— И это ты называешь "нормальной сексуальной жизнью?"
— Да, а что?
Но она тоже ненормальна, — победоносно заявил священник, — и тоже греховна. Тебе этого никогда не говорили, сын мой? Нормально — это жениться и иметь сношения с собственной женой с тем, чтобы произвести на свет потомство.
— Это я и собираюсь сделать, — сказал Марчелло.
Прекрасно, но этого недостаточно. Ты не можешь приблизится к алтарю с руками, запачканными кровью.
"Наконец-то", — невольно подумал Марчелло, которому в какой-то момент показалось, что священник забыл о главном предмете исповеди, и сказал как можно смиреннее:
— Скажите мне, что я должен сделать?
Ты должен покаяться, — ответил священник. — Только глубоким и искренним раскаянием ты можешь искупить причиненное тобою зло…
Я раскаялся, — задумчиво произнес Марчелло. — Если раскаяться — значит глубоко сожалеть о совершенных поступках, конечно же, я раскаялся.
Он хотел добавить: "Но такого раскаяния недостаточно… не могло быть достаточно", но сдержался. Священник сказал поспешно:
Мой долг предупредить тебя: если то, что ты сейчас говоришь, — неправда, мое отпущение грехов не будет иметь никакой силы. Знаешь, что тебя ждет, если ты обманываешь меня?
— Что?
— Вечные муки.
Священник произнес свой приговор с особым удовлетворением. Марчелло поискал в воображении, с чем ассоциировались у него эти слова, но ничего не нашел, даже старой картинки адского пламени. Но в то же время он понял, что слова эти имели большее значение, чем то, которое вложил в них священник. И Марчелло мысленно вздрогнул, словно поняв, что, раскается он или нет, он обречен на вечные муки, и не в силах священника его от них избавить.
— Я действительно раскаялся, — повторил он с горечью.
— Тебе нечего мне больше сказать?
Прежде чем ответить, Марчелло на мгновение замолчал. Он понял, что настала пора заговорить о возложенной на него миссии, которая предполагала действия, достойные порицания, точнее, заранее осужденные христианской моралью. Он предвидел этот момент и с основанием придавал исключительно важное значение своей способности признаться в порученном ему деле. Едва Марчелло собрался заговорить, как заметил со спокойной грустью, что все происходит именно так, как он и предвидел: он ощутил непреодолимое внутреннее сопротивление. Это не было чувство нравственного отвращения, стыд или вина, а нечто совершенно иное, не имевшее с виной ничего общего. То был словно абсолютный запрет, продиктованный причастностью к тайне и глубокой преданностью. Он не должен был говорить о задании, и все. Ему это властно приказывала та самая совесть, которая молчала и бездействовала, когда он объявил священнику: я убил. Продолжая, однако, колебаться, Марчелло снова попытался заговорить, но опять почувствовал, что в нем с автоматизмом замка, захлопывающегося, стоит только повернуть ключ, срабатывает прежний запрет, не позволявший ему произнести хоть слово. Таким образом, вновь и с еще большей очевидностью он убедился в силе власти, которую там, в министерстве, олицетворяли достойный презрения министр и его не менее презренный секретарь. Власть таинственная, как и все власти, и, казалось, пустившая корни в самой глубине его души, тогда как власть церкви, внешне куда более могущественная, угнездилась где-то на поверхности. Он спросил, впервые солгав:
Должен ли я рассказать невесте, прежде чем мы поженимся, то, что я открыл вам сегодня?
— Ты никогда ей ничего не говорил?
— Нет, никогда.
Не вижу необходимости, — ответил священник, — ты понапрасну ее разволнуешь… и подвергнешь угрозе мир в твоей семье.
— Вы правы, — согласился Марчелло.
Вновь последовало молчание. Затем в заключение, как бы задавая, последний и главный вопрос, священник спросил:
Скажи, сын мой… ты не принадлежал или не принадлежишь к какой-нибудь крамольной группе или секте?
Марчелло, не ожидавший подобного вопроса, смутившись, на мгновение потерял дар речи. Разумеется, подумал он, священник задает такие вопросы по приказу свыше, дабы удостовериться в политической благонадежности своей паствы. Тем не менее было показательно, что вопрос был задан: от Марчелло, воспринимавшего церковные обряды формально, как сугубо внешний ритуал общества, частью которого он стремился стать, священник как раз требовал не восставать против этого общества. Это было важнее, чем согласие с самим собой. Марчелло хотел было ответить: "Нет, я как раз принадлежу к группе, которая охотится за крамолой". Но избежал лукавого искушения и сказал только:
— По правде говоря, я государственный чиновник.
Этот ответ, должно быть, понравился священнику, потому что после краткой паузы он заговорил миролюбиво:
— Теперь ты должен пообещать мне, что станешь молиться… но ты должен молиться не несколько дней или месяцев или несколько лет, а всю жизнь. Молись за душу свою и того человека, заставь молиться жену и детей, если они у тебя будут… Только молитвой ты сможешь привлечь к себе благословение Божье и добиться Его прощения. Ты понял? А теперь сосредоточься и молись вместе со мной.
Марчелло машинально опустил голову и услышал, как по ту сторону решетки негромко и торопливо священник начал читать молитву по-латыни. Затем, чуть повысив голос, по-прежнему на латыни, священник произнес формулу отпущения грехов, и Марчелло вышел из исповедальни.
Но когда он проходил мимо, занавеска отдернулась, и священник сделал ему знак остановиться. Марчелло поразился, увидев, что исповедник именно такой, каким он его себе представлял: толстоватый, лысый, с большим круглым лбом, густыми бровями, с круглыми карими серьезными, но не умными глазами, с пухлым ртом. Сельский священник, подумал Марчелло, нищенствующий монах. Священник тем временем молча протянул ему тоненькую книжку с цветной картинкой на обложке — житие святого Игнатия Лойолы, составленное для молодых католиков. "Спасибо", — сказал Марчелло, разглядывая книжку. Священник сделал другой знак, как бы означавший, что благодарить не за что, и задернул шторку. Марчелло направился к выходу.
Выходя, он обвел взглядом ряды колонн, потолок с кессонами, пол, алтарь, и ему показалось, что он навсегда прощается со старым, уцелевшим представлением о мире. Но Марчелло знал, что таким, каким он хотел его видеть, мир уже не будет никогда. Это был своего рода мираж наоборот, опрокинутый в невозвратное прошлое, от которого он с каждым шагом уходил все дальше. Марчелло приподнял плотную занавесь и вышел на яркий свет безоблачного неба, оказавшись на площади, запруженной грохочущими трамваями и окруженной ничем не примечательными домами и торговыми лавками.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Когда Марчелло вышел из автобуса в квартале, где жила его мать, то почти сразу заметил, что за ним на некотором расстоянии следует какой-то человек. Продолжая неторопливо идти по пустынной улице вдоль стен, отгораживавших сады, он украдкой взглянул на преследователя. Это был мужчина среднего роста, склонный к полноте, его квадратная физиономия отличалась выражением честным и добродушным, но не лишенным некоторого лицемерного лукавства, свойственного крестьянам. На нем был легкий выцветший коричневато-лилового цвета костюм, на голове ловко сидела светлая, неопределенного серого цвета, шляпа, поля ее были приподняты надо лбом именно так, как это принято у крестьян. Если бы Марчелло встретил этого человека на площади какого-нибудь городишки в базарный день, то принял бы его за фермера. Мужчина ехал в том же автобусе, что и Марчелло, сошел на той же остановке и теперь следовал за ним по другому тротуару, не слишком стараясь спрятаться, он подстраивался под шаг Марчелло и ни на минуту не упускал его из виду. Но в его пристальном взгляде сквозила какая-то нерешительность, словно человек не совсем был уверен в личности Марчелло и хотел как следует рассмотреть его, прежде чем подойти к нему.
