Федор Решетников - Подлиповцы
– Пей, ребя! Теперь праздник! – кричали в лавочке бурлаки.
– Уж таперь нет опаски!.. – Лоцман повел подлиповцев в трактир и там угостил супом и жарким. Подлиповцы сладко наелись. Из трактира лоцман и подлиповцы вышли пьяные, и по выходе на улицу тотчас же запели песню. Даже Павел и Иван пошатывались и что-то пели. По улицам было очень много пьяных бурлаков. Большая часть их пела и играла на гармониках и балалайках. Горожане смотрят на них да посмеиваются. Но никто не обижает бурлаков. Несколько бурлаков нашли себе теплые гнездышки в домах бедных мещан. Хозяева домов пускали бурлаков по три копейки в сутки, от шести до пятнадцати человек. И крепко спали бурлаки в теплых избах, и хорошо им было, хотя они и на грязном полу спали. Давно уже они не спали так, и долго еще им не придется так спать. Подлиповцы с лоцманом едва добрались до своей барки, и как только пришли, так и завалились спать и проспали весь вечер и всю ночь. На барках точно праздник под вечер: все сидят кучками; одни хлебают щи, другие едят колодку судака, третьи хлебают вареное прокислое молоко. Перед каждым лежит коврига хлеба. Пьяные спят. На барки возвращаются тоже пьяны. Из города слышны бурлацкие песни. Наевшись, бурлаки начинают петь, играть на инструментах и пляшут. На одной караванке кто-то играет на скрипке, на другой кто-то играет на гитаре, визжит женщина, звенит посуда. Был тихий, прекрасный вечер. Губернская публика, человек до двухсот, ходит взад, и вперед по маленькой набережной, называемой загоном. Любуется ли она бурлаками, бог весть. Для нее играет музыка на возвышении, посреди площади. Далеко разносится эта музыка, заключающая в себе польки. Музыканты играют скверно, но все-таки около загородки стоят бурлаки и боятся войти в загон, слушают они музыку: хорошо и весело играют, долго бы слушал, да непонятно что-то. Постоит бурлак, заноет у него сердце, и пойдет он невеселый на барку. А там поют родные песни, выигрывают родные же песни, пляшут, – все как-то лучше, отраднее…
– Баско играют, да не по нам, – рассуждают бурлаки.
– И люди-то там какие!.. Сморчи… чучелы…
– Эх, бат, сыграй веселую… Вот тут болит! – говорит один бурлак, указывая на грудь или на сердце.
– Што там! У них свое, у нас свое. Им так-то не спеть. Затягивай! Знай наших! –кричит какой-нибудь пьяный лоцман. И выпеваются бурлацкие песни, грустные, заунывные, и далеко-далеко, и долго разносятся эти песни. А поют-то как они: сидит бурлак, подопрет щеки руками, задумается точно, в глазах, жизнь видится, на лице горе, и смотрит в воду… Слушаешь эти пески, все бы слушал их, а слов разобрать не можно, только и слышится какой-то стон протяжный. В прежние годы, когда не плавали еще пароходы по Каме до Перми, Кама была запружена до половины барками, и тогда город наполнялся бурлаками. Теперь только десятая часть прежнего: пароходы с каждым годом все более и более сокращают число бурлаков. Что будет с этими людьми, кода им негде будет бурлачить? Есть люди, которые называют бурлаков самыми последними, бросовыми людьми. Есть даже и такие, которые называют их негодяями, вредными. Но они ошибаются: бурлаки только люди необразованные, грубые, самые бедные люди. Ведь у бурлаков только и есть богатства, что на нем надето да что он съедает… и для этого он трудится больше, нежели другой. А терпение переносить зной, холод, дождь?.. «Надо же кому-нибудь быть бурлаком…» – обыкновенно говорят люди, насмехающиеся над бурлаками и не понимающие бурлацкой жизни. В Перми барки простояли еще три дня. В последний день бурлаки с утра скучали: делать нечего, а хочется делать; сходит бурлак на рынок – денег нет, лоцманы не дают, – говорят: прикащики не дают; просто задор берет. Есть же такие богачи, что у них и хлеба-то множество, и всякой всячины пропасть! Походит, походит бурлак по рынку и по городу, погорюет, что напрасно он пропил деньги, и идет на барку. Подлиповцам хорошо казалось жить на барках. Хотя и бывает работа, зато не всегда, а хлеб-то у них всегда есть, даже еще много. Жалко, нет Матрены!.. Ну, Апроська померла, куда с ней, больной. Здесь и без баб хорошо: татары да зыряне смешат; и городские смешат, говорят как-то инако да над ними смеются. Подлиповцы узнали здесь больше, нежели они знали в деревне и в Чердыни: они узнали, что миру божьему нет конца, что деревни их дрянь, люди совсем другие, чем они, что им уж не быть такими, какие ходят в городе в богатой одежде. Им хотелось еще побывать дальше и приискать себе такое место, где бы было хлеба много и можно бы было спать подольше.
XI
Между тем барки постоянно приплывали и, выправивши билеты и заплативши положенный с них сбор, плыли вниз. Когда отправились караванки, то с них палили из пушек. В воскресенье назначено было плыть лоцману Терентьичу. Пила с Сысойком и ребятами отпросились у лоцмана купить хлеба. Лоцман отпустил на полчаса. Звонили к обедне. Пила и Сысойко несколько раз проходили мимо собора и заглядывались на него. Идя теперь мимо его и увидав, что в ограду идет много людей, в том числе и бурлаки, подлиповцы вошли в собор. Ребята пробрались в народ, на самую середину, а Пила с Сысойком стоят у дверей. Видят они, посреди церкви одевают кого-то и надевают-то на него все хорошее… Нигде таких одежд они не видали. Нигде не слыхали такого хорошего пения… Никогда не видали такой хорошей церкви… И расписано-то как. Певчие пропели очень громко… Сердце дрогнуло у Пилы. Настала тишина, Пила не утерпел.
– Баско! Ай, баско!! – сказал он.
– Ишь ты. А! – проговорил Сысойко. Их вывели на улицу казаки. Они долго терлись на крыльце; заглядывали в стекла, видели только архиерея да много людей; хотели пробраться в церковь, но их не пустили.
– Эко ты диво! Кто же это? – удивлялся Пила, отходя прочь от церкви.
– Я баял, не надо идти.
– Уж нам где! А ты, Сысойко, поди, скличь ребят-то, а то без них барки не пойдут.
– Сам скличь.
– Поди, право. Боюсь. Они пошли к воротам. Им попался офицер. Они сняли шапки. Офицер прошел.
– Поштенный! а поштенный! – окликнул офицера Пила.
– Что вам? – спросил тот.
– Кликни там Пашку да Ваньку, тятька, мол, зовет, плыть тожно надо.
– Ступайте сами.
– Да не пушшают. – Офицер ушел. Пила и Сысойко постояли несколько времени, попросили еще кого-то послать к ним ребят, да тот и не ответил даже им. Они пошли на рынок.
– Эко дело… Как теперь без ребят-то? – говорит Сысойко.
– Ты говори!..
– Ходить бы не надо.
– Ты вот то говори: они, поди, богачество там получат.
– Эк ты!
– А получат. Ишь, как там баско… Вдруг бог-то и даст им богачество. Эвот сколько! Эво! – говорит Пила, указывая рукой на большой дом.
– Пожалуй. Толды мы вместе станем жить?
– А не то, таки Матрену скличем.
– Апроську бы надо… Пиле грустно сделалось. Теперь ему казалось, что у него и родных вовсе нет, кроме Сысойки, а ребята так и пропали. Жалко! На рынке они купили по три ковриги хлеба и печенку. Сысойко нес хлеб, Пила печенку. Они опять подошли к архиерейской ограде.
– Пойдем туда, – говорил Сысойко.
– И! Гли, туда какие все идут.
– А вон бурлаки.
– Нас не пустят, ошшо в острог засадят. Однако они вошли в ограду, взошли на крыльцо и хотели войти в церковь. Их опять прогнали… Они пошли на барки.
– Может, они уж там, откачивают… Их барка отваливала.
– Шевелись! черти!.. – кричал на них лоцман. Барка уже плыла. Пилу, Сысойку и еще трех бурлаков посадили на шитик.
– А ребята здесь? – спросил Пила лоцмана на барке.
– Ждать мне твоих ребят!
– Врешь?
– А ты пошто их бросил?
– Да они в церкви остались, не нашли… Эка беда!
– Поди, глазеют там впервые-то!
– Как же теперь?
– А так… На другу барку, может, пустят, только едва ли пустят без билета.
– Не здесь ли они, Сысойко? Погляди,– спросил немного погодя Пила.
– Может. Пила сходил на барку. В барке отливали воду два бурлака. Пиле и Сысойке еще скучнее сделалось.
– Эко горе! Как же теперь без ребят-то! Помрут они там. А барка между тем плыла да плыла. Города уже не видно.
XII
До Елабуги плыли полторы недели. В это время они на сутки останавливались для починки барок и для закупки провизии в городах Осе и Сарапуле. О житье бурлаков в это время сказать нечего: оно было такое же, как и на Чусовой и в Перми, с тою только разницею, что работы было меньше, чем на Чусовой. Бурлаки уже привыкли к бурлацкой жизни, мало сетовали на свою судьбу; не удивлялись, как прежде, над пароходами, попадавшими им навстречу и обгонявшими их раза по четыре в сутки; не удивлялись над величиною баржи: им теперь все пригляделось, надоело. С потерею детей Пила сделался очень скучен и еще более привязался к Сысойке.
– Нету у меня теперь ребят, только ты один, – говорит он Сысойке ночью, лежа с ним в барке.
