Ханс Фаллада - Волк среди волков

В этом магазине царит фрау фон Праквиц. Над дверью написана фамилия Праквиц, но правильнее было бы написать Тешов, ибо здесь правит достойная дочь старого Тешова. Ласковые улыбки она приберегает для клиентов. Служащие трепещут перед ней, она говорит с ними холодным, резким тоном. Она скаредна, она выжимает из девушек долгие часы сверхурочной работы, у нее всевидящие глаза.

Да, она рассорилась с отцом. Договорились, что она получит только ту часть, какая полагается ей по закону — но это настоящая Тешов. Она скупа, так как у нее есть цель.

У нее есть цель, ей надо добывать деньги, много денег. На ней лежит забота о двух несовершеннолетних. Надо полностью их обеспечить на случай, если она умрет. Как она ненавидит теперь молодость, беззаботность, здоровье; стоит молодой продавщице переглянуться с мужчиной, и фрау Эва вся вскипает. Она думает только о муже и дочери, о том, что эти двое, что они все трое обмануты жизнью. Поэтому она не допускает, чтобы другие были счастливы. Осталось только копить, и она копит.

Иногда в вечерние часы в магазине можно застать худощавого седоволосого господина — у него темные глаза, он превосходно держится! И молчалив. На его лице вежливая, приветливая, несколько безжизненная улыбка — дамам из Нового Вестена он очень нравится. Кавалер старой школы, большой барин, сразу видна голубая кровь!

Старик улыбается, он провожает даму почти до дверей магазина, он подтверждает, что погода очень, очень хорошая.

Затем отвешивает легкий поклон, провожает взглядом даму, скрывающуюся за дверью, поворачивается и снова подходит к жене.

Его мозг спит, все запорошило снегом; некогда это был ротмистр и арендатор имения Иоахим фон Праквиц — теперь это всего лишь дряхлый, дряхлый старик. Он уже не шагает ни в одиночку, ни в строю. Он дремлет.

И все же от прошлого кое-что еще осталось — Иоахим фон Праквиц не открывает дамам дверь магазина, не закрывает ее за ними. Будь это в его квартире, на Блейбтрейштрассе, он помог бы даме, был бы гостеприимным хозяином, кавалером. Но никогда он не будет дельцом, «обслуживающим» клиентов. Этого он не хочет. Этот крошечный остаток своеволия он сохранил. Немного, но все же кое-что!

У дочери даже этого не осталось. Долго, неделями и месяцами привыкала она снова к людям. Теперь она может выносить без слез, если кто-нибудь дружески заговаривает с ней. Весь долгий день сидит она в задней комнате магазина, где помещаются мастерицы, белошвейки, закройщица. Жужжат машины, девушки тихо болтают друг с другом, «сама» — в магазине.

Виолета фон Праквиц тихо сидит в мастерской. Она следит взглядом за работой девушек, она смотрит в окно или на цветы, стоящие перед ней в вазочке. Она улыбается, иногда немного поплачет, но не говорит ни слова. Однажды над ней прозвучало проклятие: да пронесет она через всю свою жизнь один и тот же образ; она видела мертвеца, а затем наступило время, о котором никто ничего не знает.

Помнит ли она это время? Помнит ли мертвеца, его проклятие? Врачи говорят «нет», но почему же она порою плачет? Она плачет беззвучно, так что девушки вокруг нее сначала ничего не замечают, но затем кто-нибудь, взглянув на нее, говорит: «Наша фройляйн плачет!» И все замолкают и смотрят на плачущую. Прежде они в таких случаях пробовали утешить ее, давали ей цветы и конфеты, шутили, одна кудахтала как курица, другая танцевала с манекеном — ничто не помогало.

Но вот входит фрау фон Праквиц. Ее позвали, она бросила в магазине свою лучшую клиентку. Она спешит… Куда девалась ее суровость, у нее находится время, она обнимает свое большое дитя, она кладет руку на глаза дочери: «Не надо плакать, Виолета, гляди веселее!»

Постепенно больная стихает, согревается материнским теплом, улыбается, снова поглядывает на девушек. Фрау фон Праквиц возвращается в магазин.

Девушки, которые работают в мастерской и в магазине — жительницы Берлина. Они бойки на язык, они порой резко отзываются о резкой женщине, донимающей их строгостью. И все же всегда найдется одна, которая скажет:

— Но, бог ты мой, сколько же выстрадала фрау фон Праквиц! И муж и дочь! Мы были бы не лучше на ее месте…

— Нет, не лучше. Виолете пошел семнадцатый год. Ей еще жить и жить…

— Да, — говорят врачи, — нельзя знать. Ждите и надейтесь — ничего невозможного нет, фрау фон Праквиц!

Она надеется и ждет. Припасает, копит. Все, что осталось в ней нежного, доброго, она изливает только на дочь. Мужа она вряд ли видит, он и здесь, и в то же время не здесь. Вспоминает ли она когда-нибудь о некоем господине фон Штудмане? Как далеко — как глупо!

Однажды случилось, что фрау Эва встретилась на улице с некиим господином Пагелем. Она холодно поглядела ему в глаза, не поклонилась, она смотрела сквозь него. Настолько-то она была дочерью своего отца, чтобы, наконец, раскусить этого субъекта. Он выманил у нее доверенность, он злоупотребил этой доверенностью, крупные суммы потекли в его собственный карман. Отец рассчитал ей черным по белому, сколько стоили вещи, проданные этим молодым человеком, он подытожил суммы, которые были переведены ей громадная разница! И эта разница вычтена из ее наследства!

Да, она помнит еще кое-что, она хорошо помнит: у этого Пагеля есть расписка от нее на две тысячи марок. Пусть себе хранит ее, она никогда не погасит этого долга — пусть эта записка напоминает ему все то плохое, что он ей причинил!

Он казался таким юным, таким преданным, таким порядочным. Нельзя верить юности, преданности, порядочности. Все друг друга надувают, она сегодня вечером еще раз проверит кассу. Фройляйн Дегелов щеголяет в новых шелковых чулках. Возможно, у нее есть друг, а возможно, она запускает руку в кассу. Будь настороже!

— Заходите, молодой человек, заходите на чистую половину. Конечно, Аманда там! А где же ей быть? — громко и весело восклицала фрау Крупас. И украдкой шепнула: — Будьте сегодня поласковей с ней, она получила извещение о смерти своего бывшего дружка.

— Умер наконец? — обрадовался молодой человек. — Ну, слава тебе господи!

— Да побойтесь вы бога! Нельзя же быть таким бессердечным, господин Шульце! Хоть это и был сущий пес, она все же горюет.

— Здорово, Аманда! — сказал молодой человек, господин Шульце, шофер бумажной фабрики Корте и Кертиг. Но он не зашел на чистую половину. Он зашел в кухню, где Аманда Бакс еще убирала посуду.

— Что это у вас было на завтрак? Копченая селедка? Кто же в такую жару ест рыбу — она быстро портится.

— Вот еще глупости! Она же копченая, — возразила Крупас.

— Не прикидывайся, Шульце, — сказала Аманда, — будто ничего не знаешь. Слышала я, как она шушукалась с тобой у дверей. Да, умер мой Гензекен — и хотя он и был негодяй, а по-своему любил меня такой, какой я тогда была: нищей, без роду, без племени, а не правой рукой тетушки Крупас.

— Если ты думаешь, Аманда, что я тебя из-за того…

— Ну, кто это говорит? О тебе разве речь? — рассердилась Аманда и так порывисто бросила в лохань медную губку, что она зазвенела. — Вам, мужчинам, всегда кажется, что только про вас и говорят. Нет, я говорила о моем Мейере, сердце у меня болит, не могу я забыть, что он и умер как негодяй. Его убили в Пирмазенсе, в окружном управлении, — он был сепаратист — всегда с французами и против немцев, совсем так, как в Нейлоэ, где я ему за это влепила пощечину.

— В Пирмазенсе, — смущенно сказал господин Шульце. — Так ведь это тоже не вчера было…

— Двенадцатого февраля это было, добрых четыре месяца прошло. Но он ведь попросту был Мейер и ничего больше, да и меня не сразу разыскали, вот оно и затянулось, пока меня известили. У него в бумажнике нашли записку, где было сказано, что я его невеста…

Аманда Бакс — те аристократические времена, когда она была компаньонкой Вольфганга Пагеля, давно миновали, и она вернулась в старый, знакомый Берлин на склад тетушки Крупас — Аманда Бакс сделала презрительную гримасу и добавила:

— А ведь я вовсе не была его невестой, я просто с ним жила.

Наступила удручающая тишина. Молодой человек ерзал на своей табуретке, наконец вмешалась фрау Крупас:

— Очень хорошо, Мандекен, что ты такой откровенный человек. Но что слишком, то слишком, и зря ты наступаешь на мозоль господину Шульце, ведь он к тебе всей душой.

— Да бросьте, Крупас, бросьте! — сказал шофер. — Я Аманду знаю, она не хотела меня обидеть, она совсем не то думала.

— Не то думала? — вскинулась Аманда. Щеки ее запылали еще сильнее обычного. — Именно то думала, именно то, что сказала! При чем тут «знаю Аманду»!

— Ну ладно, ладно, — сказал молодой человек. — Ну, ты так и думала. Стоит ли из-за этого спорить!

— Послушайте-ка, что он говорит, Крупас! И вот этакий хочет быть мужем! Нет, милый Шульце! — уже в полном отчаянии воскликнула Аманда. — Ты добрый парень, но рохля. Я знаю, ты человек солидный, бережливый, не пьешь, ты при первой же возможности купишь себе грузовичок, и я могла бы сделаться женой экспедитора, как ты мне говорил… Но, милый Шульце, я сегодня весь день раскидываю умом и так и этак, нет, ничего путного из этого не выйдет. Хорошо быть обеспеченной, но быть только обеспеченной тоже не годится. Ведь мне всего двадцать три года и торопиться мне некуда. Может быть, и явится еще другой, у которого сердце бьется горячей. У тебя оно совсем не бьется, Шульце.