Джеймс Джонс - Отныне и вовек
— Боже мой! — трагически воскликнул Хомс. — Откуда в тебе столько жестокости? И ты еще сидишь и улыбаешься! Как ты можешь?! После всего, что ты сделала! А твои обязанности перед семьей? Они для тебя ничего не значат? Мы ведь прожили вместе столько лет. Ты об этом не думаешь? А сын? Это же твой ребенок! Наш ребенок! Он для тебя тоже ничего не значит? Неужели тебе не стыдно?
— Ты знаешь, не стыдно, — сказала Карен. — Нисколько. Странно, правда?
— А должно быть стыдно!
— Я знаю. И все равно не стыдно. Ужас, да?
— Ужас?! — в бешенстве завопил Хомс. — Женщина из такой семьи! Дочь таких родителей! С таким воспитанием! Так удачно вышла замуж! Сыну уже десять лет! И все, что она может сказать, — «ужас»?!
— Я и сама не понимаю, — весело улыбнулась она.
Его железное здравомыслие вдребезги разбивалось об эту несокрушимую броню беспечности.
— Ты хотя бы понимаешь, что ты со мной сделала?
— А что я с тобой сделала?
— Разрушила нашу семью, вот что! Исковеркала всю мою жизнь. Ты же моя жена. Я тебе верил.
— Ну извини. Ради бога, извини. Я это вполне искренне. Извини, что из-за меня у тебя все так плохо. Только, наверное, тут уж ничего не поделаешь.
— Как ты думаешь, почему я шел на все это? — Хомс широко развел руки. — Ради чего?
— На что на все?
— Ну как же? Ради чего я рвал себе пуп с этой несчастной боксерской командой? Ради чего пресмыкался перед Делбертом и Слейтером? Унижался? Ползал на брюхе?
— Не знаю. А ради чего?
— Ради чего?! Ради тебя! Потому что ты моя жена и я тебя люблю. Ради тебя, ради нашего сына, ради нашей семьи!
— Я всегда считала, что ты это делал ради карьеры, — сказала Карен.
— А зачем, по-твоему, люди делают карьеру? Ты думаешь, только ради денег? Ради власти?
— Мне казалось, что да.
— А зачем они нужны, деньги и власть? Зачем они человеку, если он остается один? Карьеру делают ради жены и детей. Каждый мужчина старается обеспечить жене и детям то, чего не имел сам. Чтобы им лучше жилось. Чтобы у него был свой дом. И семья.
— Тогда, наверно, я просто неблагодарная, — сказала она.
— Неблагодарная, — уныло повторил Хомс. — Карен, боже мой, ты хоть думай, что говоришь!
— А может, я безнравственная, — шутливо сказала она. — Может, это у меня в крови.
Последний заряд здравомыслия бессильно разбился о неуязвимую броню, и Хомс вдруг обнаружил, что непонятным для себя образом перешел из наступления в оборону. Он молил о пощаде.
— А если все жены начнут так себя вести? Что тогда будет с Америкой?
— Даже не представляю, — сказала Карен. — Честно говоря, о таком варианте я не задумывалась.
— Когда рассказывают про чужих жен — это одно. Но чтобы твоя собственная жена…
— Значит, ты никогда не думал, что такое может случиться и с тобой?
— Такое?! Да если бы мне кто-нибудь об этом заикнулся, я бы его убил! Я старался не верить. Я себя уговаривал, что это неправда. Терпел, сколько мог.
— Но тем не менее случилось. И не с кем-нибудь, а с тобой. Правильно?
Хомс глупо кивнул.
— Я убеждал себя, что мне только кажется.
— А раз случилось, то никуда от этого не денешься. Правильно?
— Я — мужчина, и тебе не понять, что я чувствую.
— Да, наверно.
— У мужчин все иначе. Они к таким вещам относятся по-другому. Женщины знают, что для мужчины это ничего не значит. Но когда такое позволяет себе твоя собственная жена, это для мужчины страшный удар. У него развивается комплекс мужской неполноценности.
— А почему, интересно, мужчины относятся к этому не так, как женщины? — сказала она.
— Не знаю, — подавленно пробормотал Хомс. — Знаю только, что не так.
— Давай вот что сделаем. — Карен весело улыбнулась. — День чудесный, и я, пожалуй, пойду сейчас пройдусь. Потом загляну в клуб, пообедаю. У меня аппетит разыгрался. А ты тем временем успеешь все решить.
— Что решить?
— Как ты будешь жить дальше.
— Нет, ты пока не уходи, — попросил Хомс. — Давай сначала во всем разберемся.
— Я думала, мы уже разобрались.
— Нет. Ты же мне ничего не сказала.
— А что я должна сказать?
— Я готов тебя простить. Скажи мне, где ты была и с кем. Честно сама признайся, и я тебя прощу.
— Ты уж извини, но как раз этого ты никогда от меня не узнаешь.
— Рано или поздно все равно расскажешь.
— Это почему?
— Вот увидишь. В конце концов, я твой муж. Ты не сможешь скрывать это от меня всю жизнь.
— Господи, — Карен улыбнулась. — Ну прямо из Хемингуэя. Скрывать от тебя я ничего не собираюсь. Просто не скажу, и все. Зато скажу кое-что другое. Я тебя один раз уже обманула. Давно. И ты об этом ничего не знал. Вполне возможно, когда-нибудь я тебя снова обману. Мало ли как сложится. Я думаю, ты должен это учесть, прежде чем что-то решишь. Мне кажется, нам с тобой пора изменить условия нашего соглашения. Понимаешь?.. Ладно, ты пока посиди здесь и подумай, — сказала она тоном заботливой матери. — Не мучайся, успокойся и реши, как ты хочешь, чтобы все было. Захочешь со мной развестись — хорошо. Не захочешь — тоже хорошо. Как решишь, так и сделаем… Сейчас придет из школы Дейне — зачем ему видеть, как мы скандалим, правильно?
— Я есть хочу, — жалобно сказал Хомс.
— В холодильнике мясо отварное и еще много всего. К ужину я вернусь.
— А ребенок что будет есть?
— Белла все для него ставит с утра в холодильник, — терпеливо объяснила она. — Забыл? Он знает, где что стоит, и сам возьмет.
— Можно я тоже пойду с тобой в клуб? — робко спросил Хомс.
— Лучше не надо. День сегодня просто прелесть, и мне хочется отдохнуть. А не заниматься серьезными разговорами.
— Но не можем же мы обедать в клубе за разными столиками, — запротестовал он.
— А ты иди обедать в гарнизонку, — ласково, но твердо сказала Карен. — Или, если хочешь, приготовь себе что-нибудь сам. Кстати, мой тебе совет, — добавила она уже от двери. — Следи, чтобы кофе не перекипал, тогда он не будет горький.
— Я возьму кофейник с гейзером, — сказал Хомс.
— Вот и молодец, — одобрительно кивнула она. — Я пошла. До вечера.
По ступенькам заднего крыльца она спустилась во двор, прошла под раскидистыми старыми деревьями и прямо из их тени нырнула в яркий солнечный свет, затопивший Вайанайе-авеню. День был действительно прекрасный, и его ленивое летнее великолепие наполняло ее радостным трепетом. Она пошла по Вайанайе. До чего все-таки прекрасное место Скофилдский гарнизон! На ромбах бейсбольных площадок в обложенных мешками с песком орудийных окопах были установлены зенитки, солдаты рыли бомбоубежища, и повсюду темнели кучи свежей земли. Но даже это было прекрасно. Все вокруг было прекрасно. Все было настолько прекрасно, что она и в самом деле поверила, будто сумеет навсегда удержать это ощущение радости — надо только не терять чувства меры, все точно рассчитывать и наслаждаться каждой крохой счастья, не позволяя себе жадничать.
Вчера вечером перед приходом Милта она читала про философию счастья у Стендаля. Стендаль руководствовался отнюдь не этическими нормами, его философия была весьма материалистической. Многих такой подход, вероятно, покоробит. Суть его философии в том, что надо рационально строить и заранее планировать свою жизнь, только тогда она будет по-настоящему интересной, полнокровной и счастливой. И, что самое главное, этот Стендаль удивительно верно понял, насколько важны горе и страдания для достижения полного счастья. Прежде она об этом не думала, как не думала, что можно создать целое философское учение с единственной целью сделать жизнь счастливой.
Больше она никогда никого не полюбит, она это чувствовала. Но если кончилась любовь, это еще не значит, что жизнь тоже должна кончиться.
Как все это прекрасно, думала она, шагая по Вайанайе-авеню, эти зенитки, эти кучи земли! И вдруг заплакала.
Офицер оперативного отряда штаба… — и бригады майор Хомс после того, как его жена вышла из его дома, долго сидел в своей кухне, предаваясь тяжелым раздумьям. Потом тяжело встал, открыл свой холодильник и сделал себе два сэндвича с отварным мясом и горчицей. Вместо кофе он выпил молока.
Составил посуду в мойку, положил остатки мяса назад в холодильник и смахнул со стола крошки. Вымыл посуду, вытер ее, убрал в шкаф. Вытряхнул набитую окурками пепельницу, вымыл ее и вытер. Когда никаких дел не осталось, сел за стол и закурил.
Сигарета была такой же невкусной, как сэндвичи и холодное молоко. Майор Хомс терпеть не мог холодное молоко; и он не умел готовить. Зря дал прислуге выходной, пожалел он. Как только Карен с сыном уедут, он будет ходить в офицерскую столовую для холостяков. До шестого января осталось недолго, всего две недели.
Не докурив сигарету, он раздавил ее в вымытой пепельнице, встал из-за своего кухонного стола, стремительно сбежал по ступенькам своего крыльца и торопливо зашагал прочь, подальше от своего дома. Его сын еще не вернулся из школы домой, а он уже снова оградил себя от всех напастей стенами своего кабинета.
