Залман Шнеур - Шкловцы

Не успел дядя Ури не то что проглотить — дожевать последний кусочек лекеха, как — ага! — поднос поворачивается как по волшебству и перед косыми глазами Ури вырастает стеклянная мисочка с грудой медовых тейглех; каждый кусок величиной с кулак и на изломе как будто слеплен из белой фасоли. В это же время перед тетей Фейгой останавливается тарелочка с мягким яичным лекехом, который женщины любят макать в рюмочку и спрашивать при этом, сколько яиц вбито в тесто… У тети Блюмы все просчитано. Она режиссирует спектакль своими ловкими сухощавыми и властными ручками из-за кулис вращающегося подноса. И под это вращение раздается ее сердитый голосок, в котором звучит приказ:

— Попробуй мои тейглех, Ури! Фейга, что молчишь, обмакни-ка кусочек торта!

В бороде у дяди Ури застряла медовая «фасолина», выпавшая из тейглех. Борода покачивается, и «фасолина» покачивается вместе с ней. Только Ури не до того. Он отчаянно грызет рассыпчатые тейглех и скашивает глаза на остальные тарелочки. Не сглазить бы! К этому праздничному дню они умножились и двинулись, как рыбы на нерест. Урожай на угощения! Дядя Ури грызет тейглех и посматривает на сестру, которая, кажется, увлечена разговором с тетей Фейгой о рецепте яичного лекеха: сколько сахара, сколько растительного масла и сколько минут… Ури надеется, что сможет сам как бы невзначай повернуть поднос и пропустить несколько блюд, как пропускают несколько, не рядом будь помянуты, молитв во время поздней минхи… Но тетя Блюма хоть и беседует с Фейгой, а за братом следит. Поднос поворачивается, и в поле зрения косых дяди-Уриных глаз вкатывается очень глубокая тарелка с имбирным печеньем, твердым как кость и толщиной с палец. В то же время перед носом тети Фейги оказываются медовые тейглех, которые Ури уже пережил.

— Ешь, ешь, не заставляй себя просить!.. — подгоняет тетя Блюма с другой стороны подноса. — Попробуй, Фейга! — говорит она невестке и поджимает губы.

Потом подъезжает тарелка с бурым вареньем из хрена, сваренного в меду.

Полагаясь на Бога, Ури пробует провернуть поднос чуть дальше, чтобы перескочить через несколько липких бабьих закусок. Но тетю Блюму не сбить со счета. Она не позволяет.

— Кажется, я уже пробовал… — оправдывается Ури и опускает глаза.

— Нет, ты не пробовал! — парирует тетя Блюма строго и сухо.

И поднос вертится обратно…

К тому моменту, как Ури покончил с имбирным вареньем, у него темно в глазах. Выкатывается стеклянная мисочка с печеным черносливом с орехами, затем — позеленевшие от нагрева апельсиновые цукаты… Так сменяются перед ним цвета, они мелькают, как новенькая лаковая краска перед глазами отчаявшегося, проигравшегося любителя рулетки. А игра еще далеко не закончена…

Вдруг Ури становится заботливым отцом, кормильцем целой ватаги сластен и зовет, накалывая на вилку большой кусок черничной пастилы:

— Дети, идите сюда, попробуйте!..

Его замысел состоит в том, чтобы дети помогли ему доесть этот кусок печеного «дегтя». В суматохе дележки, он, быть может, незаметно отделается от других медовых, сиропных, приторных угощений, но Блюма-высокая тоже не лыком шита и поджимает губы:

— Детям дадут отдельно, детям… Ешь, ешь!

И она раздает, кому — имбирный пряник, кому — шарик вареного изюма, кому — сахарный лекех с корицей. И перед грустным взором дяди Ури снова начинает вращаться огромный, не меньше колодезного колеса, ужасный поднос, похожий на ярмарочную карусель.

Хвала Всевышнему, со сластями покончено! Теперь надвигается, словно туча, новый поднос — с маринадами и соленьями. С этим черным, с полустертой позолотой подносом, доставшимся Блюме в наследство, Ури знаком уже немало лет и боится его, как, бывает, боятся пауков. У этого подноса два отвратительных ушка, он плоский и вращается не так хорошо, как предыдущий, медный и уже раскрученный. Но ничего, тетя Блюма справится: она усердно работает, не покладая своих властных исхудалых вдовьих ручек. И перед глазами Ури проплывают: селедочка, огурчики, маринованная рыба, фаршированная рыба, маринованная тыква, куриные желудочки и рубленое яйцо.

— Дети! — кричит Ури, как утопающий.

Но Блюма-высокая не дает ему поднять головы.

— Что «дети»? Вот же они, едят! — говорит она и кривит тонкие губы. — Ты еще не пробовал моей наливки…

Теперь начинают выползать из печи горячие горшки и чугунки. Тетя Блюма достает их длинным ухватом. Делает она это ловко, как пекарка, сажающая в печь мацу. И вот уже в старинных тарелках с красными птичками и синими львами дымятся и благоухают изюмной подливкой, гусиным жиром и пряностями всевозможные тефтельки, куглы, ячменные и гречневые оладьи…

Но все на этом свете заканчивается. И даже угощение тети Блюмы подходит к концу. Ее хватка, колкости и гримасы слабеют. Дядя Ури, радуясь в душе, произносит «длинное благословение». Труднейшее застолье пережито! Шутка ли сказать! Угощение тети Блюмы… Доброго праздника, доброго года! Чтобы-чтобы-чтобы… вам-вам-вам…

Но тут открывается дверь из флигеля, и на пороге между комнатами появляются Этка, средняя сестра, со своим мужем Мендлом:

— С праздником, Ури! С праздником, зять! С праздником, невестка! С праздником, дети! Вас уже ждут…

Суматоха. Радость, казалось бы? Да? Но при этом Этка и ее муж с большим подозрением смотрят на дядю Ури, следят за каждым движением тети Фейги. Не хотят ли Ури и Фейга улизнуть, не сговорились ли смыться… А тетя Фейга и дядя Ури, в свою очередь, трепеща, бросают взоры на то, что виднеется между Эткой и ее мужем… Что же там? Гигантский поднос, с бутылочками и графинами, с тарелками и блюдечками, стоит приготовленный ради них на столе в глубине комнаты. Он лукаво подмигивает им полированным хрусталем рюмочек:

— А ну, родные мои. Идите-ка сюда!..

Накидывает Ури пальто на плечи, как плащ. Даже руки в рукава не вдевает. Похоже, он все-таки идет в гости в следующий дом… Вот так Ури отправляется к Этке, своей сестре, в ее жилище, с очередным, новехоньким «бам-бам-бам».

Не дожидаясь приглашения, он оттарабанивает благословение над бокалом вина. И первый поднос начинает вращаться. Тетя Этка переняла это изобретение у старшей сестры. Ей тоже достался в наследство старый медный поднос, посередине вогнутый, а по краям загнутый. Вращается он легко, бесшумно, движется так неуследимо мягко, как будто подкрадывается в шерстяных носках.

— Кушай, кушай, Ури!

У Ури уже голова идет кругом, ему кажется, что не сестра Этка и не ее муж Мендл говорят ему это. Это говорит ему сам поднос. И никакой это не поднос. Это оборотень. Оборачивается и при этом подло посмеивается над ним всей своей полированной медью, делает из него дурака:

— Ури, вот имбирное печенье, удалось на редкость!

— Нечто совершенно особенное, зять!

— А мои тейглех ты совсем не попробовал?

— А печеный чернослив?

— Ну, а торт? Совсем нет?

— Кушайте!

— Кушайте, кушайте!

У Этки есть муж, дай бог ему до ста двадцати, и сама она — младшая сестра… Но все же и ее нельзя обидеть. Вот и приходится делать все, что можешь. Удается даже преодолеть несколько блюд, сладких и кислых. Тут уж не отвертишься. Но когда доходит до горячих горшков из печи, Ури отказывается наотрез. Этка не должна на него обижаться. Он не в силах съесть ни ячменные оладьи, ни гречневые, ни кугл… Он уже все это ел у Блюмы…

— Ах та-а-ак! — затягивает Этка и сверкает глазами. — Почему же именно у Блюмы?

Видит Ури, что попался, что совершил большую дипломатическую ошибку, что дело попахивает ссорой, и пробует выкрутиться: он хотел сказать, сказать хотел он… сам-то он, со своей стороны, всегда… только вот фершел, она ж его знает, фершела этого… так вот, фершел его предостерегал… чтобы, чтобы… не дай бог…

Однако Этка тверда как сталь. Настаивает на своем:

— Фершел, значит, сказал нельзя?.. Почему ж тогда у Блюмы можно?

Видит Ури, что так ему не выкрутиться и пробует пойти на компромисс:

— То есть… если у тебя есть что-нибудь… что-нибудь, действительно, что-нибудь такое, то есть… такое…

Этка ненадолго застывает с профессорской миной, переглядывается со своим мужем и вдруг всплескивает руками: есть! У нее есть нечто такое, этакое… кое-что… вот сейчас он увидит…

Мендл, ее муж, явно не понимает, что она имеет в виду. Тем не менее он поддерживает ее интригующими ужимками и речами:

— Нечто, говорю тебе, Ури… весьма, весьма… в общем, нечто в весьма особенном роде…

Этка выбегает из комнаты и вскоре вбегает обратно с синим полумиском, полным странных четырехугольных кусочков, коричневатых и полупрозрачных. Шкварки — не шкварки, холодец — не холодец. Ури заинтригован.

— Это что за райская птица? — удивляется он и пробует вилкой. — С ума сойти! Ке-зейре гад…[116] Прямо коляндра[117] какая-то, прости господи!.. Короче, Этка, что это?