Теодор Фонтане - Шах фон Вутенов
Госпожа фон Карайон поблагодарила. Принимая во внимание то, что предстояло ей завтра, она не имела ни малейшей охоты разглядывать ни святая святых мамзели, ни ее бюст. Итак, она сказала, что хочет еще проехаться по парку, и велела повернуть, лишь когда ток прохладного воздуха возвестил наступление вечера. И правда, часы на гарнизонной церкви, когда они проезжали мимо, пробили девять, и прежде чем куранты доиграли свой вечный хорал, экипаж уже остановился у подъезда «Отшельника».
Эта поездка подкрепила ее силы, вернула ей мужество. А тут еще благодетельная усталость, так что она проспала ночь крепче и лучше, чем спала все последнее время. Даже сны ей виделись светлые и радостные.
На следующее утро, как и было договорено, ее берлинский дормез уже стоял перед гостиницей. Поскольку госпожа фон Карайон имела все основания сомневаться в том, что ее кучер достаточно знаком с этой местностью, она взяла с собою вчерашнего лакея, который сумел, несмотря на некоторые черты, свойственные его званию, так хорошо себя зарекомендовать. Он и сегодня был на высоте. Рассказывал о каждой деревне, мимо которой они проезжали, о каждом загородном дворце и дольше всего распространялся о Марквардте; в тамошнем парке, на минуту пробудив интерес госпожи фон Карайон, промелькнул садовый домик, где под руководством и при содействии генерала фон Бишофсвердера «толстому королю» (как бесцеремонно выразился ее чичероне, час от часу становившийся все более конфиденциальным) являлись призраки.
В четверти мили от Марквардта им пришлось переезжать Вублиц - густо поросший кувшинками рукав Хавеля, дальше начались луга, где уже высоко стояли цветы, травы, и еще до полудня им открылся мостик и широко распахнутые чугунные ворота - въезд в Паретцовский парк.
Госпожа фон Карайон, считавшая себя просительницей, с присущей ей деликатностью приказала кучеру остановить лошадей, желая остаток пути пройти пешком. Это было всего несколько десятков шагов по ярко освещенной солнцем дорожке, но солнечный свет раздражал ее, и она шла сбоку, в тени деревьев, чтобы не быть замеченной раньше времени.
Дойдя до ступеней дворцовой лестницы, она храбро поднялась по ним. Близкая опасность вернула ей частицу врожденной решительности.
- Я хотела бы видеть генерала фон Кёкрица,- обратилась она к лакею, который сидел в вестибюле и мигом вскочил, завидев важную даму.
- Как прикажете доложить?
- Госпожа фон Карайон.
Лакей низко поклонился и через минуту-другую вернулся с ответом:
- Генерал просит пройти в приемную.
Долго ждать госпоже фон Карайон не пришлось. Генерал фон Кёкриц, о котором говорили, что, кроме своей страстной любви к королю, он знает только две страсти - трубку и вист,- вышел из кабинета ей навстречу, тотчас вспомнил давнее знакомство и учтивейшим жестом пригласил ее сесть. Все его существо было проникнуто таким благодушием и благожелательностью, что вопросом о его уме никому уже не хотелось задаваться. В особенности тем, кто, как госпожа фон Карайон, являлся к нему с просьбой. А при дворе это делали многие. Он безусловно подтверждал теорию, что благожелательность среди людей, окружающих властителя, всегда следует предпочесть блеску и остроумию. При условии, разумеется, что столь верные слуги государя остаются его слугами, а не соучаствуют в управлении страной.
Генерал фон Кёкриц сидел в профиль к госпоже фон Карайон. Голова его наполовину уходила в высокий и жесткий воротник мундира, из этого воротника впереди струилось жабо, сзади же на него спускалась аккуратно заплетенная косица. Она, казалось, жила своей отдельной жизнью и, не без кокетства, двигалась то в одну, то в другую сторону, даже когда сам генерал пребывал в полной неподвижности.
Госпожу фон Карайон, не забывавшую о серьезности своего положения, все же развеселила эта своеобразно-лукавая игра, а когда она пришла в лучшее настроение, все предстоящее показалось ей намного легче, одолимее, и она сумела с чистосердечной простотой рассказать о случившемся в ее доме, вплоть до того, что следовало бы обозначить как «деликатный пункт» в жизни ее самой и ее дочери.
Генерал слушал госпожу фон Карайон не только внимательно, но и сочувственно и, когда она умолкла, сказал:
- Да, сударыня, событие весьма печальное, его величество не любит слушать о таких историях, почему я обычно о них и умалчиваю, разумеется, когда делу нельзя помочь и уже поздно что-либо исправить. Но в вашем случае все еще поправимо, и я не выполнил бы своего долга перед его величеством и оказал бы ему плохую услугу, утаив ваш рассказ или, поскольку вы, сударыня, взяли на себя труд сами сюда явиться, своевременно не доложив о вас под предлогом тех или иных выдуманных трудностей. Ибо в стране, подобно нашей, где князья и короли издавна блюдут права своих подданных и, разумеется, не считают возможным пренебречь утверждением этих прав, такие трудности всегда выдуманы. И в первую очередь это относится к моему государю и повелителю, который составил себе весьма высокое понятие о справедливости и потому с подлинным отвращением относится ко всем, кто - как, например, офицеры жандармского его величества полка, в остальном храбрые и доблестные,- из непонятного высокомерия склонен позволять себе всевозможные дурачества и, видимо, считает допустимым, даже похвальным или по меньшей мере не заслуживающим порицания приносить в жертву своей заносчивости и озорству счастье и репутацию других.
Глаза госпожи фон Карайон наполнились слезами.
- Que vous etes bon, mon cher general![72]
- He я, сударыня! Истинно добр мой августейший повелитель. Думается мне, что вскоре вы будете иметь доказательство его редкостной доброты, несмотря на то что сегодня день у нас трудный,- вернее, суетливый. Вам, вероятно, уже известно, что его величество через несколько часов ждет прибытия августейшей супруги; король и приехал-то сюда, чтобы никто не помешал радости нового свидания, для этого он здесь, для этого проделал весь путь в Паретц. И вдруг в вожделенную идиллию вторгается правовой вопрос, спорное дело. Спорное дело весьма деликатного свойства. Право же, госпожа фортуна сыграла с его величеством изрядную шутку. Король хочет насладиться семейным счастьем (вы же знаете, как он любит ее величество), но в миг, когда он уже на пороге счастья, ему преподносят рассказ о несчастной любви. Конечно, это его расстроит. Но он слишком добр, чтобы не совладать с собой, и если наша встреча сойдет неплохо, то нам можно будет извлечь еще и дополнительную пользу. Собственное счастье, которого он ждет с минуты на минуту, еще скорее подвигнет его на то, чтобы восстановить омраченное счастье других. Я знаю его чувство справедливости, знаю всю его сердечную доброту. Итак, дорогая моя, я иду доложить о вас его величеству.
Он двинулся к двери, но вдруг оборотился и сказал:
- Если я не ошибаюсь, король сейчас в парке. Мне известен его любимый уголок. Пойду посмотрю, там ли он. Через несколько минут я вернусь с ответом, пожелает ли его величество выслушать вас или нет. Итак, мужайтесь, дорогая моя. У вас к тому есть все основания.
С этими словами он взял шляпу, трость и вышел через боковую дверь, ведущую прямо в парк.
В приемной, где сидела госпожа фон Карайон, по стенам были развешаны цветные литографии - мода, пришедшая из Англии: головки ангелов Рейнольдса, пейзажи Гейнсборо, а также несколько репродукций итальянских мастеров, среди них - кающаяся Магдалина. Кажется, Корреджо? Удивительного синего тона плат, наполовину прикрывающий фигуру кающейся грешницы, привлек внимание госпожи фон Карайон; она подошла поближе, чтобы прочитать подпись художника. Но прежде чем ей удалось ее разобрать, генерал уже вернулся и попросил свою подопечную следовать за ним.
Они вошли в парк, где царила полнейшая тишина. Дорожка, змеившаяся меж берез и пихт, вела к декоративной скалистой стене, поросшей мхом и увитой плющом. На каменной скамейке перед нею (старик Кёкриц замедлил шаг и отстал) сидел король.
Он поднялся, заметив приближение прекрасной женщины, и с видом серьезным и приветливым пошел ей навстречу. Госпожа фон Карайон хотела было опуститься на колени, но король помешал этому, взяв ее за руку.
- Госпожа фон Карайон? - сказал он.- Знаю, отлично знаю… Детский бал… прелестная дочь… Тогда…
Он вдруг умолк, то ли смущенный словом, сорвавшимся у него с языка, то ли преисполнившись глубокого сочувствия к несчастной матери, что дрожа стояла перед ним, но тут же продолжил:
- Кёкриц отчасти посвятил меня… Весьма фатально… Но прошу… садитесь, сударыня… Не бойтесь… Все расскажите сами.
Глава семнадцатая ШАХ В ШАРЛОТТЕНБУРГЕ
Через неделю король и королева покинули Паретц, а через день после их отъезда ротмистр фон Шах, вытребованный из Вутенова письмом дворцового ведомства, уже скакал в Шарлоттенбург, куда успел перебраться двор. Он выбрал дорогу через Бранденбургские ворота и Тиргартен, слева ехал его ординарец, рыжий Окунек, с лицом как блюдо гороха - до того оно было усыпано веснушками - и торчащими бакенбардами ярко-красного цвета; Цитен влюбил говорить, что «этого окуня можно узнать по плавникам». Уроженец Вутенова, друг детства своего помещика и ротмистра, он, разумеется, был беззаветно предан всем и всему, что было связано с Шахами.
