Эрнст Юнгер - Годы оккупации

Продолжаю чтение текста. Матфей 12, 32: «…Если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святаго, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем».

Этот стих относится к числу моих самых любимых, потому что он так четко разграничивает степени веры и дает человеку много свободы.

Для того чтобы слово в его высшей субстанции, в качестве Святаго Духа, стало доступно человеку, ему требуется воплощение, оно должно воплотиться в языке, обрести земное звучание. В этом качестве оно становится догматическим, поэтому простительно, если его восприятие оказывается колеблющимся. Но нужно, чтобы в воплощении, в притче, в переводе ощущался неслышимый, невидимый, неразличимый первоначальный текст. В ту сторону должна быть обращена магнитная стрелка во время всех странствий и блужданий по физической и моральной юдоли, а тот, кто в этом отклонится, тому не просто грозит погибель, он уже погиб.

Этому закону подчиняется и вся литература, включая атеистическую.

Пополудни в Донском лесу, где я обнаружил совершенно новые уголки, которых прежде словно бы не было, а тут вдруг они откуда ни возьмись появились, между прочим, например, несколько запущенных и высохших прудов для разведения карпов, прямо среди леса. Понизу рос тростник, а на насыпи вокруг цвели зонтичные и до самых кустов раскинулись покрытые лиловыми цветками и красными ягодами заросли паслена. Необычное впечатление производил этот контраст между сырыми низинами с камышом и сухим сосновым бором вокруг, из которого доносился стук дятлов. Затем встретилась вырубка, поросшая нежными травами и малинником; посередине белел песчаный рубец воронки. В его глубине уже пророс тростник, а в проступившей грунтовой воде резвились лягушки.

Удивительное утешение дают такие походы, которые уводят тебя от поверхностной суеты текущих событий вглубь, в великолепие лесной чащобы с ее таинственной жизнью. Там — родина, земля, которую ничто не может разрушить. Мне снова подумалось, что образы, которые мы видим, попадаются нам не случайно; они возникают соответственно душевному настрою.

Впервые с начала оккупации я побывал в городе.(Речь идет о Ганновере.) Нигде еще ничего не строили, почти нигде не шел ремонт; единственные видимые следы какой-то деятельности я заметил на здании большой тюрьмы, что на Старо-Цельской улице. Конечно, если считать, что дома это клетки, тогда получается, что тюрьмы это дома par excellence.(Преимущественно, в истинном смысле слова (фр.))

Я сходил на свою старую квартиру, вернее, на ее развалины. На улице Зейлерштрассе, с которой связаны мои первые воспоминания, взрывали руины. В то время, когда я смотрел на нее из узеньких окошек, самолетов еще и в помине не было.

Связь со Средневековьем теперь обрублена: я имею в виду не только в смысле архитектуры, но и в смысле воспоминания о непрерывной цепи поколений, которые, сменяя друг друга, жили в фахверковых домах с готическими крышами и золотыми надписями над дверьми.

С Каленбергштрассе я кинул взгляд на мельницу Кликмюле; по обе стороны водного пространства, которое здесь разливалось вширь как озеро, вытянулся фриз из безмолвных руин. Водная гладь лежала словно зеленоватое стекло, окаймленная стрелолистом и ирисами. Среди развалин сидел рыбак и удил рыбу. Глядя на такую картину, ощущаешь наступление дикой природы и чувствуешь, как рубцуется боль. Утешительно также, что по-прежнему стоит башня обители бегинок.(Женские светские благотворительные союзы, существовавшие в Германии в XVII–XVIII вв.) Такие здания приобретают теперь еще большее значение. Они превращаются в реликвии.

Стало темнеть. В этот час развалины кажутся еще мрачнее, еще печальнее. Временами в каком-нибудь подвале или уцелевшей наподобие ласточкина гнезда мансарде зажигался огонек. Электричество почти везде отключено. Отцы погибли или еще сидят во Франции или в Сибири. Так и чувствуешь, как во тьме от голода тихо умирают дети, словно слышишь медленное падение капель. Потом вдруг попадаются сохранившиеся кварталы и виллы, где изо всех окон льется свет и даже неиспользуемые помещения ярко освещены.

Осень рукой скульптора принялась за растения, вылепливая законченную, округлую форму. После ночного дождя капли крупными бусинами и серебристыми зеркальцами лежат на листьях савойской капусты, которые похрустывают, когда их нечаянно заденешь.

Стоит показаться солнышку, как темная ящерка из Донского леса выкарабкивается из своего укрытия повыше, на развилку малюсенькой сосенки — ее излюбленное место. Там она греется, изогнув свое тельце, а хвостик свисает точно шлейф. Она не длиннее спички или аграфа, вся черно-коричневая и отливающая жемчужным блеском. Неужели это возможно, чтобы столько очарования уместилось в таком маленьком тельце?

Затяжной дождь, во время которого приехал г-н Кёпп из Гёттингена. От него узнал о капитуляции Японии, к которой ее вынудили, применив «Турмбомбу».(От Turm (нем.) — «башня», т. е. что-то вроде «башенной бомбы») Я подумал, что это был какой-то снаряд, сбрасываемый с большой высоты и вызывающий сотрясение городов.

И лишь в ходе дальнейшего разговора выяснилось, что я ошибался и речь шла об атомной бомбе — «Atom-bombe», которая, будучи взорвана над одним из больших японских городов, убила, как говорят, одним ударом сотни тысяч людей. Если так, то это была гибель в таком массовом масштабе, какой до сих пор представлялся возможным только в результате космических катастроф, я имею в виду, если это произошло за считанные секунды; Тамерлану, чтобы достичь подобного результата, потребовались десятилетия. Но он был царем в отличие от этого гения.

Тотчас же на меня напала резкая головная боль, которая не прошла еще до сих пор. Последние годы были богаты подобными новостями. Они западают в душу, словно яд в озеро. На растения, рыб, даже на чудовищ, обитающих в нем, нападает хворь; краски меркнут.

Ночью в каком-то маленьком древнем городке. Его улочки и закоулки, все проходы были мне знакомы по бесчисленным встречам, по бесконечно долго прожитым там годам. В этих стенах и помещениях отложился гумусный слой человеческих отношений, и я был в нем укоренен, словно растение.

Что же это было за заведение? Дома, люди, товарищи по застолью, хозяйка, у которой мы пировали — все это были как-то чересчур уж уплотненным, чтобы означать просто часть пережитого опыта, отрывки из прожитой жизни. Вероятно, это было частью внутреннего мира, причем не только моего личного. Это выросло где-то в глубине, далеко от поверхности, где отсчет ведется по светлому времени. Люди с их характерами, города с их произведениями искусства вырастают из этого слоя как грибы из грибницы. И мы все тут встречаемся, значит мы уже давно знали друг друга, вместе находились в некоем плодородном месте, которое было общим для нас, более того — в котором мы идентичны.

Все еще дождь и головная боль. Пополудни меня навестил г-н Шмиц. Мы говорили о садоводстве, но вскоре перешли на ужасные новости из Японии, которые он подтвердил. Он смог сообщить мне также кое-какие технические подробности происшедшего, хотя бы в виде предположений, которые у него в связи с этим возникли. По-видимому, при помощи излучения можно разрушать стены. Это превосходит даже иерихонские трубы.

Шмиц высказал мнение, что благодаря этому новому оружию будет поставлена надежная преграда на пути новых войн. Это весьма вероятно, хотя следует остерегаться ложных выводов, которые делались на протяжении тысячелетий. Страх — дурной советчик. Массы бессильны, и их бессилие только увеличивается. Нужно учитывать, что современные вожди, особенно если они вознеслись на вершину власти благодаря всеобщим выборам, обладают незамутненной совестью. Ведь они могут достичь этих вершин лишь при условии, что они до мозга костей прониклись двумя-тремя банальными мыслишками. Это приводит к крайнему упрощению. При монархическом правлении по крайней мере иногда выпадал счастливый случай. Истинный темп к тому же определяется другими инстанциями, в которых можно выбиться на первое место, только имея на своей совести тысячи загубленных. Так происходит отбор в элиту. Уж там-то хорошо знают про демоническую силу, которую дает пролитая кровь, и в первую очередь кровь невинных. Там никого не испугаешь числами, особенно если в сумме они дают желаемый итог.

Что касается этих бомб, то остается лишь надеяться, что они сохранят свой монопольный характер. В этом отношении я уже высказывал безрадостные предположения в моей работе о мире. Возможность чего-то подобного уже тогда носилась в воздухе. Сначала всегда появляются мечты. В тех таинственных разговорах о возможном появлении необычайно мощного оружия уничтожения слышалось нетерпеливое желание, что-то алчное и сладострастное.