Август Стриндберг - Жители острова Хемсё
— Очень хороша! — сказал профессор, взяв квинту и весело улыбнувшись.
— Всегда услышишь хорошее слово от человека понимающего! Говорить же об искусстве с этими (он хотел продолжать шепотом, но голосовые средства подвели его, и он закричал) пентюхами…
— Всадите портному удар ногой в зад! — закричали все хором.
— Послушай-ка, портной, ты не напивайся, а то нам нельзя будет танцевать!
— Рапп, ты следи за музыкантом, чтоб он больше не пил!
— Не приглашен ли я сюда для выпивки? Уж не скупишься ли ты, обманщик?
— Садись, Фридрих, и успокойся,— заметил пастор,— а то еще побьют тебя.
Но музыкант хотел во что бы то ни стало говорить о своем искусстве и, желая укрепить свое утверждение о превосходстве скрипки, он заиграл на квинте.
— Послушайте вы только, господин камер-музыкант, эти басовые звуки; ведь это звучит как небольшой орган…
— Пусть замолчит портной!..
Вокруг стола заволновались, и шум усилился. В это мгновение кто-то крикнул:
— Густав здесь!
— Где? где?
Клара объявила, что видела его внизу у дров.
— Скажи мне, когда он войдет в дом,— попросил пастор,— но не раньше, чем когда он будет дома. Слышишь?
Подают большие стаканы, и Рапп раскупоривает бутылки с коньяком.
— Что-то жарко стало,— заметил пастор, отказываясь от коньяка.
Но Карлсон уверял, что все обстоит как должно быть.
Рапп втихомолку уговорил всех пить за здоровье пастора. Вскоре он осушил свой первый грог, и пришлось готовить второй.
Через некоторое время пастор завертел глазами и начал жевать губами. Он, насколько возможно, пристальнее всматривается в черты лица Карлсона, чтобы убедиться, сохранил ли еще тот полное обладание собой. Но зрение его мутнеет, и он ограничивается тем, что чокается с ним.
В эту минуту вбегает Клара.
— Он в доме, господин пастор! — кричит она.— Он вошел!
— Нет, что это ты, черт возьми, говоришь! Он уже вошел!
Пастор забыл, о ком идет речь.
— Кто вошел, Клара? — спросили все хором.
— Да Густав же, понятно!
Пастор встал, прошел в стугу и привел Густава. Тот, застенчивый и смущенный, подошел к столу. Пастор приказал, чтобы его встретили с чашею пунша и с криками «ура».
— Желаю счастья! — сказал коротко Густав, чокаясь с Карлсоном.
Карлсон растрогался, выпил до дна и объявил, что ему доставляет удовольствие видеть его, хотя он и опоздал; затем добавил, что он знает, что двум старым сердцам особенно приятно его видеть, хотя бы и поздно.
— И поверь мне,— сказал он в заключение,— кто обращается со старым Карлсоном как следует, тот и от него увидит добро.
Эти слова не особенно подействовали на Густава, но все же он попросил Карлсона выпить с ним отдельно.
Наступили сумерки; комары кружатся; люди болтают; стаканы звенят; раздается веселый смех. То тут, то там в этот теплый летний вечер слышатся в кустах крики, прерываемые смехом, криками «ура», возгласами и выстрелами. На лугу тем временем стрекочет сверчок и трещит луговая трещотка.
Убрали со столов; надо было накрыть их к ужину. Рапп повесил между ветками дуба цветные фонари, которые он занял у профессора. Норман принес целую стопу тарелок. Рундквист опустился на колени и выцеживал из бочек пиво и водку. Девушки приносили на подносах масло, кильки, блины целыми стопками, целые груды мясных фрикаделек.
Когда было все готово, жених ударил в ладоши.
— Прошу покорно! Отведайте закуски! — пригласил он.
— Но где же пастор? — затрещали старые женщины. Никто не хотел начинать без пастора.
— А профессор? Где же они? Не годится, право слово, начинать без них!
Стали звать, но ответа не получалось. Группами окружили столы, готовые, как голодные собаки со сверкающими глазами, наброситься на еду.
Но ни одна рука не двинулась, и молчание становилось тягостным.
— Быть может, профессор сидит в домике! — раздался вдруг невинный голос Рундквиста.
Не дожидаясь дальнейшего объяснения, пошел Карлсон вниз, чтобы исследовать таинственное место. Действительно, там при открытых дверях сидели пастор и профессор, каждый с газетой в руках, увлеченные разговором. На полу стоял фонарь и освещал их обоих.
— Извините, господа, но закуска остынет.
— Это ты, Карлсон? Ах вот как? Начинай; мы придем сейчас.
— Да, но ведь все ждут. Почтительнейше прошу извинения, но ведь господа могли бы поторопиться!
— Придем сейчас! Придем сейчас! Иди! Иди!
Карлсону не без удовольствия показалось, что пастор «готов»; он удалился и поторопился ко всей компании, которую успокоил, объявив, что пастор приводит себя в порядок и скоро придет.
Мгновение спустя по двору мелькнул фонарь и приблизился к накрытым столам; за ним следовали две покачивающиеся тени.
Вскоре за столом показалось бледное лицо пастора. К нему подошла с хлебной корзиной молодая, чтобы положить скорей конец скучному ожиданию. Но у Карлсона было другое на уме; он, ударяя ножом по блюду с мясными фрикадельками, крикнул громким голосом:
— Тише, добрые люди, господин пастор желает сказать несколько слов!
Священник воззрился на Карлсона, как бы не понимая, в чем дело; он заметил, что в руках у него блестящий предмет, вспомнил, что на прошлое Рождество он произнес речь, держа в руках серебряную кружку, поднял фонарь кверху, как бокал, и сказал следующее:
— Друзья мои, сегодня мы будем праздновать радостный праздник.
Он опять устремил свой взгляд на Карлсона, надеясь узнать от него что-нибудь об особенностях и о цели праздника, потому что он так далек был от всего этого, что исчезло понятие о времени, месте, цели и причине. Но насмешливое лицо Карлсона не раскрывало ему загадки. Он воззрился в пространство, надеясь там найти руководящую нить; увидел в ветках дуба цветные фонари и получил смутное представление об исполинской елке. Тут он напал на след.
— Это веселое празднество света,— выговорил он,— в то время как солнце уступает перед холодом, и снег… (ему белая скатерть показалась бесконечно далеко простирающейся снежной далью)… друзья мои, первый снег покрывает всю осеннюю слякоть… Нет, мне кажется, что вы смеетесь надо мной…
Он отвернулся и весь сгорбился.
— Господину пастору стало холодно! — заметил Карлсон,— он желает прилечь! Прошу, господа, начинайте!
Общество не заставило повторить это себе два раза и набросилось на блюда, предоставив пастора его судьбе.
Пастору была на ночь предназначена комната на чердаке у профессора. Чтобы доказать, что он трезв, он отклонил всякую постороннюю помощь, причем грозил кулаками. Согнувшись, наклонив фонарь ниже колен, как будто что-то искал в сырой от росы траве, направился он к освещенному окну. Но, дойдя до садовой калитки, он споткнулся и с такой силой ударился о косяк, что фонарь разбился и погас. Он, как завязанный в мешок, погрузился в темноту и опустился на колени; но освещенное окно светило ему как маяк. Двигаясь вперед, он ощущал неприятное сознание, что при каждом новом шаге колени его черных брюк все больше промокали и что ноги его болели, будто ударяясь о камень.
Наконец ему под руки попадается что-то большое, круглое и влажное; он цепляется за это и накалывает себе руку о пачку булавок или о что-то подобное, опускает руку на дно лодки или во что-то похожее на лодку; тогда он слышит журчание воды и чувствует, что весь промокает. Испугавшись при мысли, что он упал в море, он приподнимается, держась за мачту; но в момент просветления он сознает, что стоит у косяка двери, проходит в сени и коленями осязает ступеньку лестницы; тут он слышит возглас служанки:
— Господи Иисусе! Пиво!
Подгоняемый стыдом и неспокойной совестью, он спешит подняться по лестнице, ударяется пальцем о какой-то ключ, отворяет дверь, врывается в комнату и видит приготовленную большую двуспальную кровать. У него хватает еще сил поднять одеяло; он вползает в постель одетый и в сапогах, чтобы спрятаться, так как его преследуют крики; ему кажется, что он умирает, теряет сознание или тонет, и чудится ему, что люди требуют от него пива!
Временами он снова просыпается и возвращается к жизни, его спасают и вытаскивают из воды, он снова ожил и стоит у елки; порой он опять потухал, как свеча, угасал, умирал, опускался и опять промокал.
Тем временем под дубами продолжался ужин, и его настолько обильно орошали пивом и водкой, что о пасторе никто не вспоминал.
Когда гости все уничтожили и в тарелках и блюдах показалось дно, общество спустилось к стуге, чтобы потанцевать.
Молодая хотела послать пастору в комнату чего-нибудь вкусного, но Карлсон уверил ее, что теперь пастору отдых всего приятнее и что не следует его тревожить. На этом дело и кончилось.
Густав отвернулся от своего союзника, как только заметил, что того перехитрили; он предался удовольствию и в пьянстве забыл всякий гнев.
