Роальд Даль - Рассказы о привидениях
Эвертон окинул его недоуменным взглядом. Что бы ни произошло между детьми, кто бы из них ни был виноват в поспешном уходе Глэдис, у викария вряд ли могли возникнуть причины для беспокойства.
— Да? — протянул он. — Что-то серьезное?
— Думаю, да, мистер Эвертон. Вам, безусловно, известно, что моя дочь вчера покинула ваш дом, забыв о правилах приличия.
— Да, Моника нам сказала. Если они не смогли поладить, ничего другого ей не оставалось, хотя, возможно, мои слова покажутся вам нелюбезными. Прошу прощения, мистер Парслоу, но надеюсь, вы не пытаетесь втянуть меня в детскую ссору?
Теперь викарий с недоумением смотрел на него.
— Нет, — ответил он, — и мне ничего не известно о ссоре. Я хотел извиниться за Глэдис. У нее была причина для столь бесцеремонного ухода. Она страшно испугалась, бедняжка.
— В таком случае, я должен выразить сожаление. Моника рассказала мне свою версию случившегося. Большую часть времени она предоставлена самой себе, и, поскольку у нее нет подруг ее возраста, она их придумала.
— Вот как! — глубоко вздохнул преподобный Парслоу.
— К сожалению, — продолжал Эвертон, — Моника обладает неприятной способностью внушать свои фантазии другим людям. Мне часто казалось, что я чувствую присутствие в доме других детей, и, насколько мне известно, мисс Гриббин испытывала аналогичные ощущения. Боюсь, что, когда ваша дочь вчера днем пришла с ней поиграть, Моника представила ей своих невидимых подруг и принялась разговаривать с воображаемыми и, следовательно, невидимыми маленькими девочками, чем очень ее напугала.
Викарий дотронулся до руки Эвертона.
— Все не так просто. Глэдис не отличается излишней впечатлительностью; на самом деле она весьма прагматичная юная особа. Она еще ни разу не солгала мне. Что бы вы сказали, мистер Эвертон, если бы я сообщил вам следующее: Глэдис абсолютно уверена в том, что видела этих детей.
По спине Эвертона пробежал холодок. В тайниках его души зашевелилось мерзкое подозрение, смутное и почти бесформенное. Он попытался избавиться от него, заставил себя улыбнуться и произнес беспечным голосом:
— Я бы ничуть не удивился. Никто не знает, на что способны телепатия и самовнушение. Если я могу чувствовать присутствие детей, порожденных воображением Моники, то почему ваша дочь, по всей видимости более восприимчивая и впечатлительная, чем я, не может их увидеть?
Преподобный Парслоу покачал головой.
— Вы и в самом деле так считаете? Такое объяснение не кажется вам надуманным?
— Нам кажется надуманным все, что мы не способны понять. Если бы тридцать лет назад кто-то заговорил о радио…
— Мистер Эвертон, вам известно, что когда-то в вашем доме была школа для девочек?
Эвертон вновь ощутил смутное беспокойство.
— Нет, не знал, — с безразличным видом ответил он.
— Там училась моя тетя, которую я никогда не видел. Вообще-то она там и умерла. Всего умерло семь девочек. Много лет назад здесь вспыхнула эпидемия дифтерии. Школу вскоре закрыли. Вы об этом знали, мистер Эвертон? Мою тетю звали Мэри Хьюит…
Боже правый! — вскрикнул Эвертон. — Боже правый!
— Ага! — склонил голову Парслоу. — Теперь вы начинаете понимать?
У Эвертона внезапно закружилась голова.
— Это… одно из имен, которые называла мне Моника, — пробормотал он, проводя рукой по лицу. — Как она могла узнать?
— Действительно, как? Лучшей подругой Мэри Хью-ит была Элси Пауэр. Они умерли одна за другой с интервалом в несколько часов.
— Это имя… я тоже слышал… от Моники… И другие… Как она могла узнать? Прошло ведь столько лет, наверно, даже местные жители их не помнят.
— Глэдис знала их имена. Но испугалась не только поэтому. Мне кажется, она скорее испытывала благоговейный трепет, нежели страх, потому что инстинктивно чувствовала, что девочки, которые пришли поиграть с маленькой Моникой, добрые, благословенные дети, хоть и не из этого мира.
— О чем вы говорите? — выдавил Эвертон.
— Не пугайтесь, мистер Эвертон. Вы ведь не боитесь, правда? Если те, кого мы считаем умершими, остаются рядом с нами, то что может быть естественнее, чем желание этих детей вернуться и поиграть с одинокой маленькой девочкой, у которой нет друзей среди живущих? Вероятно, вам это покажется непостижимым, но как еще это можно объяснить? Как могла Моника придумать эти имена? Как она могла узнать о том, что в вашем доме умерло семь девочек? О них помнят только местные старики, и даже они не смогли бы назвать вам точное число умерших или их имена. Вы не заметили изменений в своей подопечной с тех пор, как у нее появились… воображаемые, как вам казалось, друзья?
Эвертон с тяжелым сердцем склонил голову.
— Да, — невольно вырвалось у него, — у нее проскакивали странные словечки… И детские жесты, которых я раньше не видел, и еще игры… Я не мог понять. Господи, мистер Парслоу, что же мне делать?
Преподобный Парслоу продолжал держать его за руку.
— На вашем месте я бы отправил ее в школу. Для нее во всем этом нет ничего хорошего.
— Ничего хорошего?! Но вы же говорили, что дети…
— Дети? Я бы сказал — ангелы. Они не причинят ей вреда. Но у Моники развивается способность видеть и говорить с… с существами, которых не видят и не слышат другие. Такие способности не нужно поощрять. Со временем она может увидеть и начать общаться с другими — проклятыми душами, которые не являются Божьими агнцами. Вероятно, как только она станет общаться с обычными сверстниками, ее дар исчезнет. Уверен, эти девочки явились, чтобы помочь ей.
— Мне нужно подумать, — сказал Эвертон.
Потрясенный, Эвертон пошел прочь. За какое-то мгновение перевернулось все его представление о жизни, словно он был слепым от рождения и сейчас увидел первые проблески света. Он больше не видел перед собой сплошную безликую стену, ему удалось заглянуть за занавес, сквозь который проступали смутные, но, по крайней мере, различимые очертания жизни. Его шаги выбивали слова: „Смерти нет. Смерти нет“.
В тот вечер он после ужина послал за Моникой и заговорил с ней в непривычном тоне. Он испытывал перед ней странную робость и неуклюже положил руку на ее худенькое плечико.
— Знаете ли вы, юная леди, что я собираюсь сделать? — обратился он к ней. — Я собираюсь отправить вас в школу-интернат.
— О-о-о! — с улыбкой протянула она. — Правда?
— Ты хочешь пойти в школу?
Она обдумывала его вопрос, нахмурив брови и глядя на кончики своих пальцев.
— Не знаю. Я не хочу уезжать от них.
— От кого? — спросил он.
— О, вы знаете! — застенчиво отвернулась она.
— Ты имеешь в виду своих… подруг, Моника?
— Да.
— А тебе не хотелось бы иметь других друзей?
— Не знаю. Понимаете, я их люблю. Но они сказали… сказали, что я должна пойти в школу, если вы меня когда-нибудь туда отправите. Они рассердятся, если я попрошу вашего разрешения остаться. Они хотят, чтобы я играла с другими девочками, которые… которые не такие, как они. Потому что, знаете, они ведь отличаются от детей, которых все могут видеть. И Мэри велела мне никогда не общаться с такими же, как они, но только другими.
Эвертон глубоко вздохнул.
— Завтра мы обсудим, в какую школу ты поедешь. А сейчас беги спать. Спокойной ночи, дорогая.
После минутного колебания он прикоснулся губами к ее лбу. Она смутилась не меньше Эвертона и, встряхнув длинными волосами, побежала к двери, но прежде чем выйти из комнаты, бросила на него странный взгляд, и в ее глазах появилось выражение, которого он никогда прежде не видел.
Поздно ночью Эвертон вошел в огромную пустую комнату, которую Моника окрестила классной. На полу лежало пятно лунного света, проникавшего сквозь окно, и она лишь казалась пустой. В глубоких тенях прятались робкие маленькие создания, присутствие которых он остро ощущал каким-то безымянным, неразвитым чувством.
— Дети! — прошептал он. — Дети!
Он закрыл глаза и протянул руки. Они все еще боялись и держались в отдалении, но ему показалось, что они подошли немного поближе.
— Не бойтесь, — шептал он. — Я всего лишь очень одинокий человек. Не покидайте меня после отъезда Моники.
Он замер в ожидании и вскоре почувствовал на своей руке ласковое прикосновение нежных маленьких ручек. Он тотчас открыл глаза, но его час еще не настал. Он видел лишь зарешеченное окно, тени на стене и пятно лунного света на полу.
РОБЕРТ ЭЙКМАН. МЕРТВЫЕ ИДУТ!
Он никогда не принадлежал к числу тех, кто питает отвращение к церковным колоколам, но в тот вечер звон колоколов в Холихейвене изменил его взгляды. „Колокола могут действовать на нервы“, — думал он, хотя только что приехал в этот городок.
Он прекрасно понимал, какой риск связан с женитьбой на девушке моложе его на двадцать четыре года, поэтому решил не усугублять его еще и традиционным медовым месяцем. Любовь Фринны странным образом изменила сущность их обоих: если раньше он относился к жизни легко и беспечно, то теперь планировал каждый шаг в постройке своего счастья; а она, которая считалась холодной и привередливой, теперь была согласна на все, лишь бы рядом был он. Он говорил, что, если они поженятся в июне, медовый месяц придется отложить до октября. Если бы они встречались дольше, пояснял он с печальной улыбкой, он бы успел закончить свои дела; а так — бизнес требует его присутствия. Он говорил правду — его положение на самом деле было менее влиятельным, чем он позволял думать Фринне. В конечном счете период ухаживания — с первого дня знакомства и до дня свадьбы — занял меньше шести недель.
